Избранное. Молодая Россия - Михаил Гершензон

Огарев сам – полнее и красноречивее, чем мы могли бы это сделать, – подвел итог своей практической деятельности в России. По всей вероятности, в годы акшенского эксперимента (1847–1849 гг.) написал он начало стихотворной повести под заглавием «Деревня»{196}. Ее сюжет – именно этот его неудавшийся опыт. После изучения философии в Берлине, объехав Европу и изнуренный несчастной любовью, Юрий возвращается в Россию и поселяется в своем родовом поместье, задавшись целью:

Познанья, ум и жажду дел,Которой цели не умелОпределить доселе верно,К тому направить, чтоб селоЕго трудилось и цвело,Чтоб грамоте учились детиИ мужики умнели бы без плети.

К этой цели он идет теми же двумя путями, которыми, как мы видели, шел Огарев: учреждает школу, а главное, старается заменить барщину платным трудом. Поэма осталась неоконченной, но среди бумаг Огарева сохранилось следующее «Письмо Юрия»[130]:

Мой друг! Я думал сделать много!Я думал, здесь себе исходВ труде рассчитанном найдетУма немолчная тревога,Подобно, как пары. Стремясь,Для цели движут тяжесть масс,Иначе в пустоте окружнойРазносятся бессильно и ненужно.

Бразды правленья взял я в руки,Изгнав уныние, как грех,С надеждой юной на успех,С запасом мысли и науки,Желаньем лучшего томим,С тем уважением прямымК лицу, к его правам, свободе,Которое хотел вселить в народе.

Я думал, барщины постыднойВзамен введу я вольный труд,И мужики легко поймутРасчет условий безобидный.Казалось, вызову я вдругВсю жажду дела, силу рук,Весь ум, который есть и ныне,Но как возможность, в нашем селянине.

Привычкой связанный ленивой,Раб предрассудков вековых,В нововведениях моихСледы затеи прихотливойМужик мой только увидалИ молча мне не доверял,И долго я на убежденьеНапрасно тратил время и терпенье.

И – как мне это было ново! —Чтоб труд начатый продолжать,Я должен был людей стращать!Пойми насквозь ты это слово:Я должен был стращать людей!И чем же? – властию моей,Которой от души не верю,Которою я гадко лицемерю.

Да! Гадко! Гадко и бесплодно!Я этим верить приучуВо власть мою, а хлопочуДать почву вольности народной!И впереди моя судьба —Увидеть прежнего рабаТам, где хотел я человекаВоспитывать для всех успехов века.

Что ж выхожу перед собоюИ пред людьми я, наконец?Что? Барин? Подданных отец?То есть плантатор пред толпоюСих белых негров? Иль опять,Как и назад тому лет пять, —Мечтам не верящий мечтатель,В горячке вечной подвигов искатель?

Итак, мой друг, вперед ни шагу!Желанья тщетно пропадут,Я только на пустынный трудРастрачу силу и отвагу.Один не изменю я ход,Который избрали – народ,Его правительство и барство,Вся гнусность под названьем – государство.

И выход есть один: терпенье!Терпенье! В этом слове, друг,Две вещи высказаны вдруг:Бесплодная работа и мученье!Терпенье – выход!.. Так сноситьСреду, где довелося жить,Насколько б ни было в ней скверно, —Есть выход? О!.. Как это лицемерно!

Так что ж? Теперь – еще покудаЯ сил запас не истощил,Для денег, денег не ценил —Уж не бежать ли мне отсюда?Чтобы уйти, я мужикамИменье все и волю дам…Но этим, не исправив нравы,Я послужу невеждам для забавы!

И все же жаль мне цель оставить —Устроить в стороне роднойХоть этот мирный угол мойТак, чтоб в нем мог себя поздравитьС свободой прочной селянин,Деревни вольной гражданин.Вот все, чего ищу… УжелиДля этого мы даже не созрели?

О, если так, то прочь терпенье!Да будет проклят этот край,Где я родился невзначай —(Уйду, чтоб в каждое мгновеньеВ стране чужой я мог казнитьМою страну, где больно жить,Все высказав, что душу гложет, —Всю ненависть, или любовь, быть может).

Хочу, по крайней мере, чтобыХоть умер я на почве той,Где любит волю род людской,Где я глаза б закрыл без злобы,Вдали от всех тупых рабов,От всех властителей-глупцов,От казней темных и злодейскихИ всех смешных надзоров полицейских.

(Но до конца Я стану в чуждой сторонеПорядок, ненавистный мне,Клеймить изустно и печатно,И, может, дальний голос мой,Прокравшись к стороне родной,Гонимый вольности шпионом,Накличет бунт над русским небосклоном).

Это был обет и пророчество.

2. Поэт

I

Если бы понадобилось определить основной мотив поэзии Огарева одним его стихом, мы привели бы стих: «Душа грустит. Стремяся и желая»{197}… Этими самыми двумя словами: стремление и желание, он сам обыкновенно определяет свое душевное состояние, и первое, общее впечатление, производимое его поэзией на читателя невозможно выразить иначе, как именно этими словами. К чему стремление, это видно с первого взгляда: стремление к полноте и гармонии бытия, жажда и такого момента, когда все душевные силы безраздельно поглощены одним чувством, – жажда «полного аккорда». При каких условиях должно осуществиться это стремление, какого порядка должно быть поглощающее чувство – безразлично, лишь бы пережить гармонический момент. Это необусловленное никакими конкретными признаками, совершенно идеальное требование составляет основной мотив поэзии Огарева и ее главное отличие.

Мы увидим ниже, что он знал моменты душевной полноты, – кто не знал их, особенно в молодости? И вот, характерно, что у него нет ни одного стихотворения, которое было бы посвящено изображению такого момента, точно так же, как нет ни одного, в котором выразилась бы жалоба или негодование на какую-нибудь реальную причину, внесшую диссонанс в звучавший аккорд. Его вдохновляет не самое счастие в его конкретной форме, и не скорбь об утраченном, опять конкретном счастии, а чистая жажда душевной полноты вообще. Очевидно, он писал только в такие минуты, когда никакое определенное чувство радости или боли не заполняло его души, то есть когда вещественные элементы последнего пережитого упоения уже утратили для него свое очарование.

Идеальное требование, призванным глашатаем которого является Огарев, в столь чистом виде не было выражено ни одним из наших великих лириков. Без сомнения, в душе каждого поэта – как, впрочем, в душе каждого человека – живет некий идеал красоты или гармонии бытия («счастия»), более или менее высокий, более или менее сознаваемый; но, повторяю, ни один из наших поэтов не сосредоточился так исключительно, как Огарев, на изображении тех чувств, которые вызываются самой жаждою этой красоты. Душевная гармония, «полный аккорд» составляют в сущности содержание всякой лирики; но из трех моментов этого явления: из стремления к гармонии, вкушения ее и грусти о неизбежном ее нарушения – русская лирика почти исключительно разрабатывала только два последних. Как Огарев является типичным выразителем первого из этих моментов, так типичными выразителями двух остальных (душевной полноты, с одной стороны, и скорби о ее мимолетности или невозможности – с другой) являются Фет и Лермонтов. В Пушкине оба последних момента соединены, ибо самое чувство скорби о недолговечности счастия, благодаря божественно-свободной игре необъятных душевных сил, превращается у него в свою противоположность, то есть дает ему внутреннее ощущение гармонии, блаженства. Напротив, Фет и Лермонтов односторонни в своих сферах, как Огарев – в своей.