Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий - Юрий Михайлович Лотман

и эта чухонка говорят чудо как мила. – А я про Цыганку; каков? подавай же нам скорее свою Чупку – ай да Парнас! ай да героини! ай да честная компания! Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведете не ту? А какую ж тебе надобно, проклятый Феб?» (XIII, 128–129). Задуманное П обращение к прозе в эстетических категориях классицизма должно было оцениваться как измена Аполлону (высокому искусству) ради низменных («смиренных») жанров.

6 – Унижусь до смиренной прозы… – Ср.: «В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет» (письмо П. А. Вяземскому – XIII, 310); «унизился даже до презренной прозы» («<Письмо к издателю “Московского вестника”>» – XI, 67); «Презренной прозой говоря» («Граф Нулин» – V, 3). Ср. также: «смиренная демократка» (VIII, 49); «…в герои повести смиренной» (V, 103, 412); «смиренной девочки любовь» (8, XLIII, 7). Сопоставление этих цитат раскрывает смысл определения прозы как смиренной: П, с одной стороны, иронически использует выражение поэтик XVIII в., считавших прозу низменным жанром, а с другой – отстаивает право литературы на изображение жизни в любых ее проявлениях, включая и наиболее обыденные. Анализ употребления слова «проза» у П см.: Сидяков Л. С. Наблюдения над словоупотреблением Пушкина («проза» и «поэзия») // Пушкин и его современники. Псков, 1970. В строфе намечен путь эволюции П к прозе, связанный с оживлением традиции «семейного романа» XVIII в.

Указание это имеет, однако, отнюдь не реально-биографический смысл: П в своей прозе тяготел не к идиллическим сюжетам в духе Гольдсмита, а к остро конфликтным и трагическим ситуациям. Строфы XIV—XV полемизируют с образной системой романтизма, утверждая, что в семейном романе XVIII в. было больше правды, чем в «небылицах» «британской музы». Однако героев ЕО П не повел «под венец» к счастливому супружеству, а обрек их на разлуку, взаимное непонимание и одиночество.

Подсказанный П в XIV строфе возможный будущий путь сюжетного развития романа оказывается «ложным ходом», на фоне которого еще острее чувствуется противоречие между литературной идиллией и подлинной жизненной трагедией. Под венец пойдут не Ольга с Ленским и не Татьяна с Онегиным, как мог бы подумать читатель, поверивший обещаниям автора в этой строфе, а Ольга с неведомо откуда появившимся уланом, который быстро заменил в ее сердце убитого Ленского, и Татьяна со столь же чуждым основной сюжетной линии романа князем N. Все это бесконечно далеко от «романа на старый лад».

XV – Вступая в диалог со своей героиней и обращаясь к ней во втором лице, П как бы переходит в стилистическом отношении на язык Татьяны, соединяя галлицизмы «блаженство темное» (le bonheur obscure, т. е. «неизвестное счастье», ср.: Сержан Л. С., Ванников Ю. В. Об изучении французского языка Пушкина // Временник. 1973. С. 73), штампы романтического языка: «волшебный яд желаний», «приюты счастливых свиданий», «искуситель роковой» – с «модным наречием» (языком щеголей), откуда заимствовано «тиран» в значении «возлюбленный». «Погибнешь, милая» – также представляет собой сюжетный прогноз с позиции Татьяны. Ср.:

«Погибну», Таня говорит,

«Но гибель от него любезна…» (6, III, 11–12)

XVII, 1 – «Не спится, няня: здесь так душно!» – Ср.: «Наталья подгорюнилась – чувствовала некоторую грусть, некоторую томность в душе своей; все казалось ей не так, все неловко; она встала и опять села – наконец, разбудив свою мамку, сказала ей, что сердце у нее тоскует. Старушка начала крестить милую свою барышню <…> Ах, добрая старушка! хотя ты и долго жила на свете, однакож многого не знала, не знала, что и как в некоторые лета начинается у нежных дочерей Боярских…» (Карамзин‑2. Т. 1. С. 630). Под явным влиянием «Натальи, боярской дочери» аналогичная сцена появилась в «Романе и Ольге» (1823) А. А. Бестужева: «Любимая няня уже распустила ей русую косу, сняла с нее праздничные ферези, прочитала молитву вечернюю, спрыснула милую барышню крещенскою водою (ср.: “Дай окроплю святой водою” – 3, XIX, 9. – Ю. Л.), осенила крестом постелю, нашептала над изголовьем и с наговорами благотворными ступила правою ногою за порог спальни. Добрая старушка! для чего нет у тебя отговоров от любви-чародейки? Ты бы вылечила ими свою барышню от кручины, от горести, от истомы сердечной. Или зачем сердце твое утратило память юности?» (Бестужев-Марлинский А. А. Соч. В 2 т. М., 1958. Т. 1. С. 19).

В декабре 1824 г. П писал одесскому знакомцу Д. М. Шварцу: «…вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы кажется раз ее видели, она единственная моя подруга – и с нею только мне нескучно» (XIII, 129). Яковлева Арина Родионовна (1758–1828) – няня П. См. о ней в воспоминаниях О. С. Павлищевой, сестры поэта: «Арина Родионовна была родом из с. Кобрина, лежащего верстах в шестидесяти от Петербурга. Кобрино принадлежало деду Александра Сергеевича по матери Осипу Абрамовичу Ганнибалу». Далее О. С. Павлищева сообщает, что Арина Родионовна получила «вольную» от бабушки П, но не захотела покинуть семью своих господ. «Была она настоящею представительницею русских нянь; мастерски говорила сказки, знала народные поверья и сыпала пословицами, поговорками. Александр Сергеевич, любивший ее с детства, оценил ее вполне в то время, как жил в ссылке, в Михайловском. Умерла она у нас в доме, в 1828 году, лет семидесяти слишком от роду, после кратковременной болезни» (Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 43, 44).

Филиппьевна (няня Татьяны) и Арина Родионовна не были исключениями. Ср., например: «Авдотья Назаровна была крепостная девушка моей бабушки Есиповой, товарищ детства моей матери, которой она была дана в приданое. <…> Нянька моя была женщина очень неглупая, но, прежде всего, добрая и любящая, честная и совершенно бескорыстная. Она ходила за мной шесть лет, а потом нянчила еще брата и четырех сестер. Кротость и терпенье ее были невероятны <…> Впоследствии она сделалась почти членом нашего семейства. Мать дала ей отпускную, но она и не думала оставлять нас…» (Воспоминания Григория Ивановича Филипсона. М., 1885. С. 4–5).

XVIII, 1–8 – И, полно, Таня! В эти лета… – Романтически настроенная барышня, какой рисуется Татьяна в третьей главе, и няня – немолодая крепостная женщина – говорят на разных языках и, употребляя одни и те же слова, вкладывают в них принципиально различное содержание. Употребляя слово «любовь» («Была ты влюблена тогда?» – XVII, 14), Татьяна имеет в виду романтическое чувство девушки к ее избраннику. Няня же, как и большинство крестьянских девушек той поры, вышедшая замуж в 13 лет по приказу, конечно, ни о какой любви до брака не думала. Любовь для нее – это запретное чувство молодой женщины к другому мужчине (как в «Тихоне и Маланье» Л. Н. Толстого;