Лилея - Елена Чудинова

— Да, любопытные свычаи у русского духовенства, Элен, — Анри де Ларошжаклен также глядел странно.

— Долго объяснять, друзья, — Нелли махнула рукою. — Идемте-ка следом, я чаю, сами разберетесь быстрей.

Из нижнего зала донжона несся сдержанный гул мужских голосов.

— Они уж тут совет держат, — хмыкнула Нелли, первой проскальзывая в низкую дверь.

Тут были все, кроме раненого де Лекура, Жоба, отца Роже, Параши, Кати и Иеремии. Последнее, впрочем, не было удивительно: Нелли помнила, что и Нифонт не имел части в общих советах Крепости.

— Есть и иное решение, — отец Модест улыбнулся быстрою улыбкой вошедшей Нелли. — Старик слуга говорил, что из замка есть старый подземный ход. Осажденные не воспользовались им, поскольку время завалило его землею и камнями. Их было слишком мало, между тем, как нас, сильных мужчин, дюжина.

— Полдюжины можно поставить на стены, — вмешался Ларошжаклен прежде, чем Нелли поняла, о чем идет речь. — Полдюжины станет расчищать подземелье. Прошу прощения… Ваше Преподобие.

— Я понял уж, что Вы — господин де Ларошжаклен, — кивнул тот. — Я же иерей Модест, о прочем уж после.

— А сей — Ан Анку, — довершила знакомство Нелли, отметивши, что священник слегка приподнял бровь, как бы в некотором удивлении.

— Да, и я слыхал в юности об этом подземном ходе, — нахмурился господин де Роскоф. — Завален он должен быть изрядно. Им не пользовались со времен войн с гугенотами. Жоб так стар, что хоть поверь, будто гугеноты были на его памяти. По-моему, он их временами путает теперь с синими. Кабы не преувеличил старик годности сего хода.

— Однако на земляную работу можно наладить даже осьмерых, — вмешалась Нелли, теперь сообразившая, что речь идет о возможной осаде. — Мы с Катериной стреляем не хуже мужчин, верней сказать — я стреляю не хуже, а она так и получше иного.

— Тем паче. Быть может раскопки и не подъемны, но лучшего-то нету, — уронил де Ларошжаклен. — Хотя готов съесть свою шляпу, впрочем, потерянную под стеной, что Жан де Сентвиль уж предлагал пробиваться ночью сквозь синих.

Юный шуан залился краскою. Несколько человек рассмеялись.

— Не будь у нас драгоценного нашего груза, не столь плоха была б эта смелая мысль, — мягко возразил господин де Роскоф.

— А кто на стенах? — спросил де Ларошжаклен, обводя собрание взглядом.

— Женщина по имени Катрин, а с нею человек, сопровождающий священника, — ответил один из шуанов, с которым Нелли еще ни разу не перемолвилась словом — кажется, его представляли ей как Ле Дифара.

— Пусть так. Однако ж не поспешим превращаться в кротов, не знаючи, в осаде ли мы. Сейчас они все одно не уйдут, а уж утро вечера мудренее, — подвел итог Ларошжаклен.

Только тут Елена приметила, что вечер наступил. Лучи изливавшиеся в нижнюю залу башни преодолевая два ряда окошек, походили на алые стрелы. Тьма сгустилась, лица сделались белы.

— Что же, пора отдохнуть, день был нелегок, — господин де Роскоф поднялся. — Пойдемте со мною, отец, собрат Ваш, я чаю, начинает уж утреню. С ним Вы еще не знакомы, и не видели еще нашего сокровища. Доброй всем ночи.

— Доброй ночи, батюшка, — ответила Нелли, понимая, что боле никого не зовут к утрене не просто так. Похоже, будет еще один разговор. Вот только как отец Модест найдет один язык с простодушным отцом Роже? Ну да их дело.

У ней же дело было свое. Почти наверное она знала, что увидит этой ночью сон. Сон о святом короле.

ГЛАВА XXX

Крепость-невеличка стояла на развалинах Карфагена, страшного и проклятого града языческого. Она и звалась теперь Карфагеном, хотя и не была им. Первые недели дамы страшились ночевать в ее стенах, после привыкли. Что поделать, коли это единственные стены, которые можно предоставить здесь дамам: на мужчин места попросту не хватило.

— Коли римляне, не ведавшие Креста, нашли в себе мудрость понять, что даже в языческом состоянии есть мера, каковую нельзя превысить, на что же роптать нам, сир? — Монах-доминиканец, словно бы невзначай, взял своего спутника под руку. — Я не устаю дивиться мудрости неведенья благородных римлян. Не умея отделить Добро от Зла, сами пребывавшие разумом и душою во тьме, как сумели они постичь, что Карфаген, нечестивое дитя Финикии, есть сгусток абсолютного Зла, непросветная Тьма? О, не будь он разрушен, язычество затопило бы мир! Не то, детское, язычество римлян, но магическое изощренное язычество древнего народа. Не одно царство Древности пало, утонув в черном волшебстве. Вдумайтесь, сир, народ Карфагена не дал человечеству ничего — ни единого философа, ни единого поэта, скульптура и архитектура его были вторичны и ничтожны. Воистину, семя дьявола бесплодно! Сатанинская жестокость и неистощимая способность к захвату новых и новых земель — вот все, на что они были способны! О, не зряшно престол Святого Петра утвердился в Риме! Жестокие дети обещали славно повзрослеть. Крест, поднявшись над серым миром, разделил белое и черное. Сколь просто нам судить свои деяния!

— Не оттого ль мы бежим столь часто суда своей совести, что не имеем покровов спрятать грех?

Спутник доминиканца был моложе его лет на десять. Однако из этих двоих, что неспешно прогуливались по берегу невдалеке от шатров, старший поддерживал более молодого. Последний же не замечал, как невольно опирается на руку монаха столь тяжело, что тот напрягает всю силу своих мышц, дабы послужить опорой. Откуда было и взяться тяжести? Король Людовик исхудал так, что казался обтянутым кожею остовом. Жалкие остатки белокурых волос его поседели, под синими глазами легли черные тени.

— Не лучше ль Вам нынче, сир?

— Не думаю, чтоб признак, в коем увидали Вы улучшение, отец Жоффруа, в самом деле говорил бы о нем, — король рассмеялся. — Чреву нечего извергать, когда оное пусто! Сегодня будет неделя, как я не принимаю пищи, и уж три дни я только увлажняю водою рот, но не пью.

— Но лекарь…

— Ну его вовсе, отче! По мне, так лучше помереть с голоду, чем от беготни в нужное место! Нет у меня сил на эдакое восстановление сил, отец Жоффруа! Право, дайте мне передышку. Отче, я завещаю сыну моему Филиппу прежде всего не воевать с христианами.

— Христианину надлежит быть готовым к смертному часу, но для Вас, неуемный мой государь, еще достанет, Бог даст, дела на бренной земле. Киньте грусть! Принц Филипп возмужал крестоносцем. Я верю, этого довольно, чтоб не поднять меча на братьев своих.

— Восточные христиане — братья западным. Удастся ли примирить тех и других, отче?

— С того дня, когда отлученные за то святейшим Папой Иннокентием злодеи разграбили Константинополь, мы никогда не были так близки к примирению с восточными братьями, как сегодни, сир! Теперь у нас есть надежда — впервые за долгие годы.

Рука короля обжигала монаха сквозь грубую саржу рясы. Как унять трясовицу, коли не принимаешь питья? Известно, что единственно обильно поглощаемая жидкость выводит жар из тела. Жоффруа де Болье исподволь бросил на своего спутника внимательный взгляд. Уста Людовика казались обугленными. Господи, сеятелю не суждено увидеть всходов!

— Мне тяжко, отче! Слабая душа моя разъедаема соблазнами. Я готов осуждать моих ближних, хотя бы мессира де Жуанвиля! Я готов осудить друга, разделившего со мною все тяготы предыдущего похода! Но вить обязанность его думать также и о достоянии своего семейства. За годы отсутствия имение его претерпело большие убытки. Что же сердце мое корит Жуанвиля за то, что его нет средь нас?

Когда б дело было только лишь в имении и убытках! Монах горестно вздохнул. Жуанвиль — всего лишь человек, можно ли упрекнуть его за то, что единожды уцелев в земном аду, он не сумел заставить себя спускаться в сию Преисподню вновь? И королева Маргарита — она ли не самая любящая из жен? Но слишком страшны ее воспоминания о пережитом в Дамьетте, когда в спальной ее пребывал самый старый из рыцарей — изготовившийся, коли крепость падет, лишить жизни и свою повелительницу и плод под ее сердцем! Она не одолела горестных воспоминаний, кошмара своих ночей. И она не решилась сопровождать короля вновь. Могучий дух повлек немощное тело короля к новым испытаниям. Но каково тем — не столь могучим духом? Разве не знают они, что суд потомков навек запишет их в предатели?

— Вы могли бы бросить в них камень, мой безгрешный государь. Но сделать сие вправе только Вы.

— Нет, отче, лучше б мне умереть теперь, чем осудить друзей и жену!

Ну да, лучше в гроб, чем в смертный грех. Только гроб теперь куда ближе смертного греха, чем когда-либо прежде.

— Мне просто недостает их, отче. Прежде всего их, с кем делил я прежние тяготы. Мне хотелось бы оплакать сына моего Жана-Тристана вместе с его матерью. Нещасный граф Неверский! Явиться на свет в Дамьетте, дабы покинуть его в Карфагене… Отец Жоффруа! Что же мне столь долго не говорили о смерти сына?