Тайна болезни и смерти Пушкина - Александр Костин

Тот же мотив звучит в письме от 25 сентября из Тригорского в Петербург – уныние и отсутствие вдохновения: «Что это женка? Вот уж 25-е а от тебя не имею ни строчки. Это меня сердит и беспокоит… Здорова ли ты душа моя? И что мои ребятишки? Что дом наш, и как ты им управляешь? Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен. В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть…».

О «молодой сосновой семье» поэт упомянул недаром, поскольку за все время пребывания в деревне удалось таки написать знаменитое стихотворение «…Вновь я посетил», в конце текста которого поставлена дата: «26 сент<ября>/1835».

…Вновь я посетилТот уголок земли, где я провелИзгнанником два года незаметных.Уж десять лет ушло с тех пор – и многоПеременилось в жизни для меня,И сам, покорный общему закону,Переменился я – но здесь опятьМинувшее меня объемлет живо,И, кажется, вечор еще бродилЯ в этих рощах.Вот опальный домик

Где жил я с бедной нянею моей.Уже старушки нет — уж за стеною[129]Не слышу я шагов ее тяжелых,Ни кропотливого ее дозора.

Вот холм лесистый, над которым частоЯ сиживал недвижим – и гляделНа озеро, воспоминая с грустьюИные берега, иные волны…Меж нив златых и пажитей зеленыхОно, синея, стелется широко,Через его неведомые водыПлывет рыбак и тянет за собоюУбогий невод. По брегам отлогимРассеяны деревни – там за нимиСкривилась мельница, насилу крыльяВорочая при ветре…На границеВладений дедовских, на месте том,Где в гору подымается дорога,Изрытая дождями, три сосныСтоят – одна поодаль, две другиеДруг к дружке близко, – здесь, когда их мимоЯ проезжал верхом при свете лунном,Знакомым шумом шорох их вершинМеня приветствовал. По той дорогеТеперь поехал я и пред собоюУвидел их опять. Они все те же,Все тот же их, знакомый уху шорох —Но около корней их устарелых(Где некогда все было пусто, голо)Теперь младая роща разрослась,Зеленая семья; кусты теснятсяПод сенью их как дети. А вдалиСтоит один угрюмый их товарищКак старый холостяк, и вкруг негоПо-прежнему все пусто.Здравствуй, племяМладое, незнакомое! не яУвижу твой могучий поздний возраст.Когда перерастешь моих знакомцевИ старую главу их заслонишьОт глаз прохожего. Но пусть мой внукУслышит ваш приветный шум, когда,С приятельской беседы возвращаясь,Веселых и приятных мыслей полон,Пройдет он мимо вас во мраке ночиИ обо мне вспомянет.

Это стихотворение знаковое, с элементами мистификации, без которой, почитай не обходится ни одно из произведений его трагической лирики. Чего стоит, например, поодаль стоящая сосна – «угрюмый товарищ» от двух других сосен, у корней которых («Где некогда все было пусто, голо») «Теперь младая роща разрослась».

Как хотелось бы Пушкину видеть себя в роли одной из тех двух сосен, которые «друг к дружке близко», ведь это же дружная семья (у деревьев тоже есть мужские и женские особи), вернее «зеленая семья». Он убеждает себя, что это именно его семья, как он позднее поделится со своим другом П.В. Нащокиным в письме из Петербурга в Москву от 10 января 1836 года: «Желал бы я взглянуть на твою семейственную жизнь и ею порадоваться. Ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный переворот твоей жизни». И тут же делится с другом своими семейными радостями, а, вернее, убеждает сам себя, что, – «Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; одни отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились».

Однако, как бы это было ни прискорбно, он видит себя лишь в роли той самой сосны, что «поодаль», причем сосны мужской особи, которая: «Стоит один угрюмый их товарищ // Как старый холостяк, и вкруг него // По-прежнему все пусто».

Возразить не сложно, ведь у Пушкина трое детей и Наталья Николаевна беременна уже четвертым ребенком, как это «…вкруг него // По-прежнему все пусто»?. Но и ответить на возражение не сложно, что же Пушкин будет делиться в письме к другу, что он несчастен, двое сыновей его происходят от неведомого ему ПЛН, а от кого забеременела Наталья Николаевна, в его отсутствие, он пока еще не вычислил. Ни одного документального свидетельства о своих сомнениях он не оставил совершенно сознательно, поскольку уходя в вечность, он меньше всего хотел бы оставить жену им же оклеветанную. Напротив, он и на смертном одре до последнего вдоха убеждал всех, что Наталья Николаевна ни в чем не повинна, тем более в его смерти. И это действительно так, поскольку в их семейной трагедии виноват он сам, вернее его болезнь, и ему не за что упрекать жену.

Над этим стихотворением Пушкин работал долго, было написано несколько вариантов, в том числе совершенно иное окончание, поскольку вслед за последним стихом:

И обо мне вспомянет —

следовало:

…В разны годыПод вашу сень, Михайловские рощи,Являлся я; когда вы в первый разУвидели меня, тогда я былВеселым юношей, беспечно, жадноЯ приступал лишь только к жизни; годыПромчалися, и вы во мне приялиУсталого пришельца; я ещеБыл молод, но уже судьба и страстиМеня борьбой неравной истомили.Я зрел врага в бесстрастном судии,Изменника – в товарище, пожавшемМне руку на пиру, – всяк предо мнойКазался мне изменник или враг.Утрачена в бесплодных испытаньяхБыла моя неопытная младость,И бурные кипели в сердце чувстваИ ненависть и грезы мести бледной.Но здесь меня таинственным щитомСвятое провиденье осенило,Поэзия как ангел-утешительСпасла меня, и я воскрес душой.

Все в прошлом, а нынче поэзия, тот самый «ангел-утешитель» покидает его, и этот неоспоримый факт он в шифрованном виде отразил в своем «Памятнике», обратившись к Музе: «…не оспоривай глупца», которому на закате своей жизни пришлось заняться «литературной поденщиной»: журналистикой, литературной критикой и, в конце концов, прозой.

В свое время, еще лишь только предчувствуя пришествие поэтической импотенции, он поделился с А.А. Фукс: «О, эта проза и стихи. Как жалки те поэты, которые начинают писать прозой, признаюсь, ежели бы я не был вынужден обязательствами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернила…»[130]