Отпуск на двоих - Генри Эмили

«Пожалуйста, не отменяй нашу поездку», – попросила я, потому что сон серьезно давил мне на нервы.

«Почему я вдруг должен отменить нашу поездку?» – спросил он.

«Не знаю, – сказала я. – Просто я очень боюсь, что это произойдет».

«Для меня Летнее Путешествие – это главное событие в году», – написал Алекс.

«И для меня тоже».

«Даже сейчас, когда ты и так все время путешествуешь? Тебе еще не надоело?»

«Мне это никогда не надоест, – написала я. – Ничего не отменяй».

Он прислал мне еще одну фотографию Фланнери О’Коннор, сидящей в его уже сложенном чемодане.

«Крошечный боец», – написала я.

«Я ее очень люблю», – сказал Алекс, и хотя я знала, что он говорит о своей кошке, мое тело все равно охватило теплое, трепещущее чувство.

«Не могу дождаться, когда тебя увижу», – написала я. Почему-то внезапно эта совершенно обычная фраза показалась мне невероятно смелой и даже рискованной.

«Я знаю, – написал он в ответ. – Я только об этом и думаю».

В ту ночь я долго не могла уснуть. Просто лежала в кровати, а в голове у меня бесконечно крутились лихорадочные мысли, словно заезженная пластинка.

Когда я проснулась утром, то поняла, что у меня и правда лихорадка. Что горло у меня опухло и болит куда сильнее, чем раньше, что в голове у меня глухо пульсирует боль, что дышать мне тяжело, что ноги у меня болят, и я никак не могу согреться, сколько бы одеял я на себя ни натягивала.

Если поначалу я надеялась, что если сегодня я отдохну, то на следующее утро мне станет лучше, то к вечеру стало окончательно ясно, что завтра я ни за что не смогу сесть в самолет. У меня была температура под тридцать девять.

Мы забронировали кучу всего, и было уже слишком поздно, чтобы нам оформили возврат. Завернувшись в одеяло и трясясь в ознобе, я написала Свапне на рабочую почту письмо, в котором объяснила сложившуюся ситуацию.

Я не знала, что мне делать. Не знала, не уволят ли меня за это.

Если бы я не чувствовала себя настолько отвратительно, я бы расплакалась.

«Завтра же утром сходи к врачу», – сказал мне Алекс.

«Может, у меня просто простуда обострилась, – написала я. – Может, если ты полетишь без меня, то я смогу через пару дней присоединиться».

«Ты уже давно болеешь. Тебе бы не стало настолько плохо из-за обычной простуды, – возразил он. – Пожалуйста, Поппи, сходи к врачу».

«Я схожу, – пообещала я. – Мне так жаль».

Тогда я и заплакала. Потому что если я не смогу отправиться в эту поездку, то, скорее всего, я не увижу Алекса еще целый год. Написание докторской и работа учителем отнимала почти все его свободное время, а я так часто ездила в командировки, что уже почти не жила в своей собственной квартире. В Линфилд я заглядывала и того реже. На это Рождество маме удалось убедить папу приехать ко мне в Нью-Йорк, и даже братья согласились заглянуть на денек-другой. Это было и впрямь удивительно – с тех пор, как они переехали в Калифорнию (Паркер устроился писать сценарии для сериалов в Лос-Анджелесе, а Принс теперь работал в игровой компании в Сан-Франциско), они наотрез отказывались посещать Нью-Йорк, словно подписав рабочие контракты, заодно поклялись вступить в извечную борьбу между нашими двумя штатами.

Когда я заболевала, то каждый раз мечтала очутиться в Линфилде. Просто лежать в своей детской комнате, завернувшись в бледно-розовое одеяло, которое сшила мама, когда была мною беременна, и рассматривать стены, заклеенные винтажными постерами о путешествиях. И чтобы мама приносила мне горячий суп, и подавала градусник, и проверяла, пью ли я достаточно воды, и давала мне ибупрофен, чтобы сбить температуру.

В такие моменты я ненавидела свою минималистичную обстановку. Я ненавидела нескончаемый гул городского шума, проникающий сквозь стекла и эхом отражающийся от стен. Я ненавидела светло-серое постельное белье, которое так долго выбирала. Я ненавидела свою аккуратную мебель, косящую под датский стиль, которая появилась в моем доме с тех пор, как я устроилась на работу и стала Большой девочкой – так меня теперь называл папа.

Я хотела, чтобы меня окружали безделушки. Хотела абажур в цветочек, и чтобы на клетчатом диване, укрытом колючим шерстяным одеялом, лежали разномастные подушки. Я хотела, чтобы у меня был старый грязно-белый холодильник, увешанный кошмарными магнитиками из Гатлинберга и Кингс-Айленда, чтобы везде висели мои детские рисунки и наши семейные фотографии, где от вспышки все выглядят плоскими и красноглазыми, хотела увидеть, как мимо проходит кошка в подгузнике и задумчиво врезается в стену.

Я хотела быть не одна, и я хотела, чтобы каждый вдох не давался мне с таким мучением.

В полшестого утра Свапна ответила на мое письмо.

«Иногда такое случается. Не стоит себя ни за что корить. Впрочем, насчет возврата средств ты права – так что не стесняйся предложить своему другу воспользоваться номером, который ты забронировала. Перешли мне еще раз свой маршрут, чтобы мы могли отправить Трея на съемки. Полетишь за ним, когда почувствуешь себя лучше.

И вот еще, Поппи. Когда подобное случится снова (а оно обязательно случится), не стоит так сильно извиняться. Ты не в ответе за свою иммунную систему. И могу тебя уверить, когда твои коллеги мужского пола вынуждены отменить поездку, они не высказывают никаких признаков вины и не думают, что меня подвели. Не стоит давать людям повода обвинить тебя за то, что ты не можешь контролировать. Ты чудесный журналист, и нам повезло, что ты работаешь в нашей редакции.

А теперь запишись на прием к врачу и насладись необходимым тебе Отдыхом и Покоем. Мы обсудим наши планы, когда ты выздоровеешь».

Я бы, наверное, даже почувствовала облегчение, но мне было слишком плохо, чтобы радоваться. Сам факт существования причинял мне невыносимые страдания, а мир вокруг казался подернутым туманной дымкой.

Я сделала скриншот письма и отправила его Алексу.

«Повеселись там!!! – написала я. – Я попробую встретиться с тобой в Швеции!»

К тому времени, как я закончила, у меня уже кружилась голова только при одной мысли о том, чтобы вылезти из постели. Я отложила телефон в сторону и закрыла глаза, соскользнув в сон, словно в бесконечный темный колодец, пожирающий меня целиком.

В этом сне не было ничего мирного. Это был сон, который постоянно зацикливался, перед глазами у меня мелькали картинки, в ушах звучали обрывки предложений, и все это повторялось раз за разом, обрываясь и начинаясь снова еще до того, как сновидения успели обрести хоть какой-то смысл. Я ворочалась в кровати, иногда просыпаясь на несколько секунд. Наяву мне было холодно, неудобно и больно, но только я успевала все это ощутить, как тут же снова проваливалась в мутный обморочный сон.

Мне снилась гигантская черная кошка с голодными глазами. Мы бегали с ней кругами – я от нее, а она – вслед за мной, и мы бежали до тех пор, пока мне не переставало хватать воздуха и я не замедляла шаг, не в силах идти дальше. Тогда кошка прыгала вперед, сбивая меня с ног, и я просыпалась, на несколько секунд приходя в сознание, а затем засыпала снова, и все начиналось заново.

Мне нужно к доктору, мелькала у меня мысль, но сейчас я не могла даже сесть.

Я не могла есть. Не могла пить. Я даже не могла встать в туалет.

День пролетел незаметно: просто в определенный момент я открыла глаза, и темно-золотой закатный свет заливал мою комнату. Затем я моргнула, и свет померк, сменившись бархатистыми сумерками. В моей голове что-то оглушительно гремело, да так громко, что каждый стук отзывался в моем теле острой болью.

Я перевернулась на спину и попыталась накрыть голову подушкой, но стук не прекратился.

Он стал только громче. Мне казалось, что я слышу свое имя, но как-то искаженно, едва различимо, и имя это сливалось в оглушительную неразборчивую музыку.

Поппи! Поппи! Поппи, ты дома?

На прикроватном столике задребезжал телефон, оглушительно вибрируя. Я решила не обращать на это внимания, но он все продолжал и продолжал звонить, замолкал и начинал трезвонить снова, и на третий раз я перекатилась на спину и попробовала вглядеться в экран. Буквы сливались и перетекали друг в друга, смешиваясь, будто растаявшее мороженое.