Новь - Иван Тургенев

Дарвинизм? Деревня? Архип Перепентьев? Заграничная война? Что угодно! только, батюшка, рви зуб!! Это все - леность, вялость, недомыслие. А Соломин не такой: нет, он зубов не дергает - он молодец!

Машурина сделала знак рукою, как бы желая сказать, что "этого, стало быть, похерить надо".

- Ну, а та девушка, - спросила она, - я забыла ее имя, которая тогда с ним - с Неждановым - ушла?

- Марианна? Да она теперь этого самого Соломина жена. Уж больше года, как она за ним замужем. Сперва только числилась, а теперь, говорят, настоящей женой стала. Да-а.

Машурина опять сделала тот же знак рукою.

Бывало, она ревновала Нежданова к Марианне; а теперь она негодовала на нее за то, что как могла она изменить его памяти?!

- Чай, ребенок уже есть, - прибавила она с пренебрежением.

- Может быть, не знаю. Но куда же вы, куда? - прибавил Паклин, видя, что она берется за шляпу. - Подождите; Снапочка нам сейчас чаю подаст.

Ему не столько хотелось удержать собственно Машурину, сколько не упустить случая высказать все, что накопилось и накипело у него на душе. С тех пор, как Паклин вернулся в Петербург, он видел очень мало людей, особенно молодых. История с Неждановым его напугала, он стал очень осторожен и чуждался общества, - и молодые люди, с своей стороны, поглядывали на него подозрительно.

Один так даже прямо в глаза обругал его доносчиком. С стариками он сам неохотно сближался; вот ему и приходилось иногда молчать по неделям. Перед сестрой он не высказывался; не потому, чтобы воображал ее не способной его понять, - о нет! Он высоко ценил ее ум... Но с ней надо было говорить серьезно и вполне правдиво: а как только он пускался "козырять" или "запускать брандер" - она тотчас принималась глядеть на него каким-то особенным, внимательным и соболезнующим взглядом, и ему становилось совестно. Но скажите, возможно ли обойтись без легкой "козырки"? Хоть с двойки - да козыряй! Оттого-то и жизнь в Петербурге начала становиться тошна Паклину, и он уже думал, как бы перебраться в Москву, что ли? Разные соображения, измышления, выдумки, смешные или злые слова набирались в нем, как вода на запертой мельнице... Заставок нельзя было поднимать: вода делалась стоячей и портилась. Машурина подвернулась... Вот он и поднял заставки и заговорил, заговорил...

Досталось же Петербургу, петербургской жизни, всей России! Никому и ничему не было ни малейшей пощады!

Машурину все это занимало весьма умеренно; но она не возражала и не перебивала его... а ему больше ничего не требовалось.

- Да-с, - говорил он, - веселое наступило времечко, доложу вам! В обществе застой совершенный; все скучают адски! В литературе пустота - хоть шаром покати!

В критике... если молодому передовому рецензенту нужно сказать, что "курице свойственно нести яйца", - подавай ему целых двадцать страниц для изложения этой великой истины - да и то он едва с нею сладит! Пухлы эти господа, доложу вам, как пуховики, размазисты, как тюря, и с пеной у рта говорят общие места! В науке... ха-ха-ха! ученый Кант есть и у нас; только на воротниках инженеров! В искусстве то же самое! Не угодно ли вам сегодня пойти в концерт? Услышите народного певца Агремантского... Большим успехом пользуется... А если бы лещ с кашей - лещ с кашей, говорю вам, был одарен голосом, то он именно так бы и пел, как этот господин! И тот же Скоропихин, знаете, наш исконный Аристарх, его хвалит! Это, мол, не то, что западное искусство! Он же и наших паскудных живописцев хвалит! Я, мол, прежде сам приходил в восторг от Европы, от итальянцев; а услышал Россини и подумал "Э! э!"; увидел Рафаэля - "Э! э!.." - и этого Э! э! нашим молодым людям совершенно; достаточно; и они за Скоропихиным повторяют: "Э! э!" - и довольны, представьте! А в то же время народ бедствуст страшно, подати его разорили вконец, и только та и совершилась реформа, что все мужики картузы надели, а бабы бросили кички... А голод! А пьянство А кулаки!

Но тут Машурина зевнула - и Павлин понял, что надо переменить разговор.

- Вы мне еще не сказали, - обратился он к ней где вы эти два года были, и давно ли приехали, и что делали, и каким образом превратились в итальянку и почему ...

- Вам все это не следует знать, - перебила Машурина, - к чему? Ведь уж это теперь не по вашей части. Паклина как будто что-то кольнуло, и он, чтоб скрыть свое смущение, посмеялся коротеньким, натянутым смехом.

- Ну как угодно, - промолвил он, - я знаю, я в глазах нынешнего поколения человек отсталый; да и точно, я уже не могу считаться... в тех рядах... - Он не закончил своей фразы. - Вот нам Снапочка чай несет... Вы выкушайте чашечку да послушайте меня... Может быть, в моих словах будет что-нибудь интересное для вас.

Машурина взяла чашку, кусочек сахару и принялась пить вприкуску.

Паклин рассмеялся уже начисто.

- Хорошо, что полиции здесь нет, а то итальянская графиня... как, бишь?

- Рокко ди Санто-Фиуме, - с невозмутимой важностью проговорила Машурина, втягивая в себя горячую струю.

- Рокко ди Санто-Фиуме, - повторил Паклин, - и пьет вприкуску чай! Уж очень неправдоподобно! Полиция сейчас возымела бы подозрения.

- Ко мне и то на границе, - заметила Машурина, - приставал какой-то в мундире; все расспрашивал; я уж и не вытерпела: "Отвяжись ты от меня, говорю, ради бога!"

- Вы это по-итальянски ему сказали?

- Нет, по-русски.

- И что же он?

- Что? Известно, отошел!

- Браво! - воскликнул Паклин. - Ай да контесса! Еще чашечку! Ну так вот что я хотел вам сказать. Вы вот о Соломине отозвались сухо. А знаете ли, что я вам доложу? Такие, как он - они-то вот и суть настоящие. Их сразу не раскусить, а они - настоящие, поверьте; и будущее им принадлежит. Это - не герои; это даже не те "герои труда", о которых какой-то чудак - американец или англичанин - написал книгу для назидания нас, убогих; это - крепкие, серые, одноцветные, народные люди. Теперь только таких и нужно!

Вы смотрите на Соломина: умен - как день, и здоров - как рыба... Как же не чудно! Ведь у нас до сих пор на Руси как было: коли ты живой человек, с чувством, с сознанием - так непременно ты больной! А у Соломина сердце-то, пожалуй, тем же болеет, чем и наше, - и ненавидит он то же, что мы ненавидим, да нервы у него молчат и все тело повинуется как следует... значит: молодец! Помилуйте: человек с идеалом - и без фразы; образованный - и из народа; простой - и себе на уме... Какого вам еще надо?

- И вы не глядите на то, - продолжал Паклин, приходя все более и более в азарт и не замечая, что Машурина его уже давно не слушала и опять уставилась куда-то в сторону, - не глядите на то, что у нас теперь на Руси всякий водится народ: и славянофилы, и чиновники, и простые, и махровые генералы, и эпикурейцы, и подражатели, и чудаки (знавал же я одну барыню, Хавронью Прыщову по имени, которая вдруг с бухта-барахта сделалась легитимисткой и уверяла всех, что когда она умрет, то стоит только вскрыть ее тело - и на сердце ее найдут начертанным имя Генриха Пятого... Это у Хавроньи Прыщовой-то!). Не глядите на все это, моя почтеннейшая, а знайте, что настоящая, исконная наша дорога - там, где Соломины, серые, простые, хитрые Соломины! Вспомните, кагда я это говорю вам, - зимой тысяча восемьсот семидесятого года, когда Германия собирается уничтожить Францию... когда...

- Силушка, - послышался за спиной Паклина тихий голосок Снандулии, - мне кажется, в твоих рассуждениях о будущем ты забываешь нашу религию и ее влияние... И к тому же, - поспешно прибавила она, - госпожа Машурина тебя не слушает... Ты бы лучше предложил ей еще чашку чаю.

Паклин спохватился.

- Ах да, моя почтенная, - не хотите ли вы в самом деле?..

Но Машурина медленно перевела на него свои темные глаза и задумчиво промолвила:

- Я хотела спросить у вас, Паклин, нет ли у вас какой-нибудь записки Нежданова - или его фотографии?

- Есть фотография... есть; и, кажется, довольно хорошая. В столе. Я сейчас отыщу вам ее.

Он стал рыться у себя в ящике, а Снандулия подошла к Машуриной и с участием, долго и пристально посмотрев на нее, пожала ей руку - как собрату.

- Вот она! Нашел! - воскликнул Паклин и подал фотографию. Машурина быстро, почти не взглянув на нее и не сказав спасибо, но покрасневши вся, сунула ее в карман, надела шляпу и направилась к двери.

- Вы уходите? - промолвил Паклин. - Где вы живете, по крайней мере?

- А где придется.

- Понимаю; вы не хотите, чтоб я об этом знал. Ну, скажите, пожалуйста, хоть одно: вы все по приказанию Василия Николаевича действуете?

- На что вам знать?

- Или, может, кого другого, - Сидора Сидорыча?

Машурина не отвечала.

- Или вами распоряжается безымянный какой?

Машурина уже перешагнула порог.

- А может быть, и безымянный!

Она захлопнула дверь.

Паклин долго стоял неподвижно перед этой закрытой дверью.

"Безымянная Русь!" - сказал он наконец.

1877