Я был власовцем - Леонид Самутин

9

События продолжали мелькать со скоростью кадров оборвавшейся кинопленки.

В Дабендорфе Сахаров представил меня генерал-майору Трухину, начальнику штаба Власова и коменданту Дабендорфского лагеря высокому, худому немцу капитану фон Деллингсгаузену, говорившему по-русски прилично, но несколько с трудом. Власова и Штрик-фельда в тот день в Дабендорфе не было. Затем поймал какого-то майора и попросил того показать мне Дабендорф, т. е. всю школу, и ввести меня в курс жизни этого лагеря, а сам ушел.

Майор больше расспрашивал меня, чем рассказывал и показывал, его жизнь эти два года плена протекала хоть и не очень весело, но ровно, и перипетии и ухабы моей судьбы ему были очень интересны, кроме того, его очень интересовало фактическое состояние дел в русских частях на Восточном фронте. Вдруг майор меня спросил:

– А правда, что русские части с Восточного фронта перебрасываются на Западный?

– Как это так? – в свою очередь спросил я.

– Ну, вот ваш же батальон, Вы рассказываете, отправлен был в Париж… – ответил майор.

– Так наш батальон был как бы особенный, немцы считали его неблагонадежным, потому отправили… – пояснил я.

– Да в том-то и дело, что не только ваш. Мы слышали тут, что идет массовая переброска русских батальонов на Западный фронт. Я думал, вы точно знаете, потому и спросил…

– Я ничего не знаю, это для меня новость… Я думал, что это касалось только нашего батальона. Это новость так новость. Что же получается, вместо борьбы с большевиками нам предстоит бороться с плутократами?

– Вот и нас здесь так же это ошарашило, – подтвердил майор. – Конец всем нашим надеждам на формирование армии, превращаемся в простых наймитов, союзники могут нас даже в плен не брать, а приканчивать на месте, ведь мы оказываемся вроде вне закона… А какая у вас форма красивая! – закончил майор, оглядывая меня с головы до ног.

Мы с Сахаровым носили в Пскове (Ламздорф, Кромиади, Жиленков, Иванов, Ресслер и отец Гермоген – тоже) русскую форму с золотыми погонами и трехцветной гофрированной офицерской кокардой на фуражке. Здесь же, в Дабендорфе, все курсанты и офицеры ходили в унылой грязно-серой немецкой униформе, и я уже поймал на себе не один удивленный и немножко завистливый взгляд, пока мы с майором ходили по лагерю. В Советской армии уже введены были погоны и по внешнему виду от советского офицера меня отличали только кокарда, на которой не было звездочки, да, пожалуй, еще оружие – вместо советского «ТТ» у меня на боку в кобуре висел крупнокалиберный 13-зарядный бельгийский «Лепаж».

Навстречу нам шел Сахаров, по виду – довольный.

– Идемте, – сказал он.

– Куда? – спросил я.

– В канцелярию, потом еще кое-куда.

Я простился с майором и пошел за своим опекуном.

– Вы зачислены в штаб Дабендорфа в чине поручика. Они хотели вас зачислить в штат курсантом, но я не дал им, сказал, что вас незачем проводить через курсы пропагандистов, потому что с точки зрения требований, которые они предъявляют к своим пропагандистам, вы подготовлены лучше любого из них. Кроме того, вы делом доказали эту подготовленность в очень сложной обстановке Восточного фронта на протяжении полутора лет. Наши-то согласились со мной сразу, а этот тупица Деллингсгаузен долго упирался. Пришлось позвонить Штрику, хорошо, застал его на Викториаштрассе. Я ему объяснил ситуацию, он меня сразу понял и сказал Деллингу, чтобы согласился. Теперь все закончено, приказ о вашем зачислении уже подписан, идем в канцелярию, там нужно кое-что оформить, – сказал мне Сахаров, когда мы направлялись к крайнему от ворот бараку.

Все формальности свелись только к тому, что мне выдали на руки настоящий официальный документ, удостоверяющий мою принадлежность к немецкой армии – «Soldbuch» – Солдатскую книжку, где был написан мой новый чин в РОА – поручик. У Гиля я сначала был прапорщиком, потом лейтенантом, незадолго до конца моего там пребывания Точилов был повышен до майора, а я стал старшим лейтенантом. Таким я и оставался до прибытия в этот Дабендорф. Теперь вот стал поручиком.

У Сахарова на руках были документы на получение нам обоим нового офицерского немецкого обмундирования в двух комплектах – полевого и парадного, чемоданов, белья и личного оружия.

– А как же наша форма? – спросил я.

– Оставьте себе ее на память. Завтра придется переодеваться во все немецкое, – сказал Сахаров.

– Скажите, Игорь Константинович, – спросил я, – это правда, что русские батальоны перебрасываются с Востока на Запад?

– Ну вы же сами не далее как позавчера видели это своими глазами – наш батальон поехал в Париж, – несколько криво ухмыльнулся Сахаров.

– Но я думал, что это случилось только с нашим батальоном! – воскликнул я.

– К сожалению нет, не только с нашим. А вы от кого об этом узнали? – спросил Сахаров.

Я сказал.

– Это верно. Немцы не верят больше в стойкость русских войск, если те будут оставаться на Востоке. В то же время они уже не могут обойтись без нас. Если они оставят русские части на Востоке, то при дальнейшем наступлении красных переходов будет все больше и больше, и закончится массовым бунтом. Вот почему и переводят нас на Запад, – сказал мне Сахаров.

– Но это же крах всего нашего дела, крах идеи, ведь мы теперь будем по-настоящему наемниками, ландскнехтами и больше ничем. Как это так? – с горечью спросил я Сахарова. – Как относится к этому Власов, весь его здешний штаб?

– Ну, как относится… – промямлил Сахаров. – Все понимают, конечно, что в общем-то это беда, и большая беда, но что можно сделать? Ведь нам, по сути, не подчинен ни один человек, все в руках немцев, они всем командуют. Андрей Андреевич – генерал без армии… Надо смотреть на эти события стой стороны, что хоть так, а большая часть русских антисоветских сил будет сохранена, в будущем немцы должны же опомниться, одуматься и дадут нам собраться вместе. Есть у этого дела и еще одна сторона, тоже немаловажная – пусть наши ребята посмотрят Европу, поглядят, как другие люди живут. Сравнение – лучший способ познания. Сравнят свою жизнь при Сталине с тем, как живут люди в Европе, кое-что у них в головах прояснится, кто колеблется – укрепится в своих антибольшевистских убеждениях, – закончил Сахаров.

«Ну, это как сказать… – подумалось мне, – у иного этот процесс как раз наоборот пойдет. Все далекое, особенно прошедшее, всегда кажется лучше близкого и настоящего, современного. Люди всегда склонны идеализировать прошлое, забывать плохое в нем, что было, а то плохое, что всегда найдется в окружающей современной жизни, вылезает на первый план и затмевает все остальное». – Но я не высказал Сахарову эти мысли, не желая спорить с ним, а только спросил: