Солона ты, земля! - Георгий Егоров

Все эти дни Лариса ходила опьяненная счастьем. Казалось, солнце совсем по-другому светит над ней. Весь мир стал радостным, праздничным. Счастье распирало душу. Хотелось кричать о нем каждому встречному.

Такой счастливой, как в эти дни, Лариса не была никогда.

Теперь вечерами она сидит, прижавшись к Милославскому, и слушает его. Он не говорит ни о революции, ни о том, как они будут жить после завоевания власти. Милославский говорит о ней, о Ларисе, о ее пылкой, чувствительной душе. Он знает о ее душе больше, чем она сама. Слушая Милославского, ей не надо напрягаться. Его слова не для сознания, они для сердца. Он говорит, что душа Ларисы светлая и нежная, как газовый шарф на ее плечах, что такую душу, красивую, как белая лилия, надо оберегать, что она создана и предназначена для человека, такого же чуткого и отзывчивого, такого же романтичного, как и сама Лариса. Милославский своим нежным воркованьем уводил Ларису в ее далекие мечты. Сердце замирало…

Сегодня тоже, едва начало смеркаться, он пришел, возбужденный, веселый, сияющий. Лариса была в домашнем халатике — воздушная, нежная, манящая. Он принес вино и снова подарок — золотой дутый браслет. Всякий раз она отказывалась от таких дорогих подарков, но он неумолим.

Они пили хорошее многолетнее вино.

Сегодня Милославский говорил о бренности всего земного, что девичья красота и та не вечна, что годы уходят и человек обязан использовать каждое проходящее мгновение. Не надо откладывать на завтра то, чем ты можешь насладиться сегодня. В этот вечер он был особенно в ударе: говорил и говорил без конца.

С первых же рюмок Лариса захмелела. Сладкая истома пеленала ее. Приятно кружилась голова. Над ухом прерывисто дышал он. Гладил ее плечи, грудь, что-то шептал. Она не заметила, как эти гибкие ласковые руки сняли с нее халат. Она ничего не видела, она была заворожена, загипнотизирована, уже не слышала слов, не ощущала прикосновения рук.

Ночь прошла как ошеломляющее сладостное мгновение…

Утром Лариса очнулась, когда Милославский одевался. При взгляде на его худую с выпирающими лопатками спину у Ларисы кольнуло сердце. «Боже мой! Что же произошло? Как это могло случиться?..» Милославский, видимо, ощутил ее взгляд на себе, обернулся. Первое, что он увидел в ее глазах, это тревогу, недоумение и страх. Он улыбнулся, как улыбался всегда, ласково, любяще.

— Ничего, Ларисик. Ничего страшного не случилось… Почему ты смотришь на меня такими глазами?.. Самое прекрасное в нашей жизни с тобой только начинается, начинается с этой ночи. Ты себе и представить не можешь, сколько замечательнейших минут и часов сулит нам с тобой будущее!

А через два дня он сказал ей:

— Ты, Лара, объяснись с Даниловым. Я не хочу тайком ходить к тебе. Мы ничего преступного не делаем, и таиться нечего. Будем жить открыто как муж и жена.

Защемило сердце у Ларисы… Аркадий! Она знала, что объясняться с ним рано или поздно придется, но всякий раз пугливо отстраняла эту мысль, боялась ее. Дальше откладывать уже нельзя.

Несколько дней — с той первой ночи — не была Лариса у Даниловых. Раны у Аркадия уже зарубцовывались, и большой нужды в перевязках не было. Да он, наверное, и не обратил внимания на ее отсутствие.

Лариса шла к Даниловым медленно, готовясь к предстоящему разговору, собираясь с мыслями. Она скажет ему, что только сейчас, с Милославским, она познала настоящее счастье, что до сих пор она заблуждалась и они с Аркадием не пара, что она выходит замуж за Милославского, и пусть Аркадий не обижается на нее. Так и скажет: он, Аркадий, хороший человек, он встретит такую девушку, которая поймет его, и они полюбят друг друга. Гладкая, покровительственная складывалась у Ларисы речь. Она мысленно разъясняла Аркадию ту истину, которую они открыли с Милославским, — необходимую для любви общность душ, которой не было, оказывается, у нее с Даниловым. Многое она скажет Аркадию. И он поймет ее, не будет обижаться на нее…

С первой же минуты, едва Лариса переступила порог даниловского дома, ее план рухнул. Аркадий, как всегда, был в комнате не один. Как это могла забыть Лариса! Еще бледный, худой, но с поблескивающими, возбужденными глазами, он сидел за столом, положив раненую ногу на лавку. Видимо, только что закончилось совещание — было много народу, продолжали еще спорить. Накурено — не продохнешь. По комнате, как туман, плавал сизый табачный дым. Как это было знакомо Ларисе!

— Боже мой! — воскликнула она, не удержавшись. — Хоть бы окно открыли. Человек же больной, а вы начадили!

Споры сразу смолкли, все обернулись к Ларисе. Секунду- две смотрели на нее непонимающе, удивленно. Потом кто-то тихо сказал:

— А ведь правда, товарищи. Курить-то можно поменьше.

Кто-то торопливо распахнул окно. И… снова заспорили.

«И так всегда», — думала Лариса. Знала, что все они любят Аркадия. А вот позаботиться о нем не умеют — ведь не трудно же раскрыть окно и курить около окна по очереди! Но никому в голову не приходит это. Да и сам Аркадий считает это в порядке вещей. А сейчас он, наверное, даже не слышал, о чем идет речь. Они с Антоновым, соткнувшись лбами, сидели над картой. После ее восклицания Аркадий поднял голову, вопросительно, с некоторым недоумением посмотрел на всех. Глянул на распахнутое окно и, видимо, так и не поняв ничего, снова уткнулся. Кажется, и Ларису он не заметил. Не чувствовал и того, что уже задыхался в дыму. Никогда не заботился о себе. Ведь и подниматься ему еще рано, а он уже встал и что-то делает. Такой уж — до мелочи знакомый, по-родному свой и в то же время какой-то загадочный, до конца не познанный. И все они, даниловские, такие… Непонятные…

Лариса села в угол и стала ждать, когда Данилова оставят одного. На нее никто не обращал внимания, В комнате стоял гомон. Только несколько раз необычно пристально и не совсем дружелюбно посмотрел на нее Иван Тищенко. Но Лариса не придала этому значения. Не догадывалась, что он знал о посещении Милославским ее квартиры и не дальше как вчера имел крепкий мужской разговор с Милославским по этому поводу. Не знала, что потому-то и показал свою «честность» и «принципиальность» ее любимый, требуя объяснения с Даниловым.

Долго ждала Лариса. Люди уходили и приходили снова, споры то затихали, то с прежней горячностью вспыхивали опять. Антонов и незнакомый Ларисе высокий рыжеватый мужчина с белесыми ресницами настойчивее других спорили с Даниловым. Упоминались слова «установка Облакома», «Новониколаевский подпольный комитет», «директивы Сиббюро ЦК».

Лариса слушала эти горячие споры и думала: вот Антонов и рыжеватый мужчина почти вдвое старше Аркадия, более умудренные жизненным опытом, а он сказал — и все с ним согласились. И тут он прав.

В этот день объяснение у нее с Даниловым так и не состоялось. Разговор произошел только через день. Лариса после долго не могла без брезгливого содрогания вспомнить этот разговор. Она, краснея от стыда и злости на себя, что-то лепетала несвязное Аркадию. Тот сначала ничего не понимал. А потом глаза у него начали расширяться (это Лариса заметила, мельком глянув на него).

— Лара! Ты подумай, что ты говоришь! — с ужасом воскликнул он.

— Да, Аркаша. Это так.

Она не смела поднять глаз — ей страшно было встретиться с его взглядом. Она машинально теребила конец газового шарфа, невольно сжимаясь сама в комок, слышала, как тяжело и хрипло дышит Аркадий. И вдруг он вскочил. Лариса испуганно вытаращила глаза. Он схватил табурет. Лариса шарахнулась. Он ударил об стол. Взлетели вверх чернильница, ручки, карандаши.

— Во-он! — закричал он и вцепился в стол побелевшими руками. Глаза у него вытаращены, ноздри раздуты. — Вон!

Ларисе показалось, что он сейчас ее ударит. Она кинулась в дверь,

В комнату вскочил Иван Тищенко. Он сразу же понял, что здесь произошло. Еще минуту Данилова трясло. Потом руки ослабли, с лица стала сходить бледность. Он сел.

— Фу-у.». Дай, пожалуйста, напиться, — тихо попросил он.

Пил торопливо, большими глотками. Потом долго сидел, опустив руки. Тищенко молчал, глядя в окно, и сердито сопел.

— Фу! — тряхнул головой Данилов. — Как мерзко получилось…

Тищенко повернулся от окна:

— Поздно я узнал. Я этого прохвоста надысь взял за грудки. Говорю: башку сверну, ежели ты еще появишься у нее на крыльце. Говорит: мы с ней живем как муж с женой… Стерва! Приголубили проходимца…

Нет, это была не ревность. Это была обида. Человек, которому он верил, как себе, которого считал чистым и непогрешимым, как самого себя, оскорбил его в самых лучших его чувствах. Плюнул ему в лицо. Большей подлости Аркадий не мог представить.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Жизнь у Фильки текла легко и беззаботно. Он не задумывался над событиями, проходившими мимо него, и над своими поступками. Ему куда больше нравился Милославский с пьянкой и разгулами, чем Данилов со своей организацией, где нельзя выпить и вообще весело пожить.