Ярость - Салман Рушди

Однажды вечером, очень поздно, завершив все свои хлопоты, Нила навестила Соланку в его квартире на Западной Семидесятой. «А то, как я поняла, сам ты меня уже никогда не пригласишь», — засмеялась она с порога в надежде своим легким настроением рассеять повисшие с ее приходом тучи. Соланка не мог сказать ей правду: он не звал к себе Нилу, потому что его нервировало пребывание бывшей пассии в соседнем доме. Оба были слишком издерганы и утомлены, чтобы заниматься любовью. Нила целый день пыталась разузнать хоть что-то новое о Блефуску, Соланка же общался с журналистами на предмет Галилео-1 — утомительная, опустошающая работа. Отвечая на вопросы, Соланка отчетливо слышал в своем голосе фальшь и представлял с досадой, сколько еще ее наслоится, когда интервью снабдят комментариями. Нила и Соланка молча смотрели по телевизору шоу Леттермана. Не привыкшие к сложностям в отношениях, они еще не выработали языка для разрешения конфликтов. Чем дольше тянулось молчание, тем нестерпимее оно становилось. В какой-то момент — обоим показалось, что их недобрые чувства вырвались наружу и обрели физическую осязаемость, — они услышали пронзительный вскрик и шум падения. Снова крик, еще более громкий. А затем повисла долгая тишина.

Они вышли на улицу выяснить, что случилось. Внутренняя дверь вестибюля, соединявшая его с квартирами, прежде запиралась на ключ, но в последнее время ее перекосило и замок не работал. Внешняя, уличная дверь не закрывалась в принципе. Даже здесь, в безопасной новой части Манхэттена, это служило поводом для беспокойства. Если что-то на улице представляло опасность, оно, по идее, могло проникнуть в дом. Однако вокруг было тихо, улица пуста, и никто, кроме них, казалось, не слышал шума. Естественно, только они и вышли посмотреть, что произошло. Несмотря на то что оба отчетливо слышали, как что-то упало с грохотом и разбилось, тротуар оставался чист — ни разбившегося цветочного горшка, ни упавшей вазы, ни чего-то еще в этом роде. Нила и Соланка потерянно осмотрелись. Чужие жизни коснулись их и исчезли, словно они стали свидетелями ссоры между призраками. Тем не менее окно некогда Милиной квартиры было широко распахнуто, а когда они подняли на него глаза, тут же за занавесью возник силуэт мужчины и окно захлопнули. Вслед за этим в квартире погас свет.

— Наверное, это он, — заявила Нила. — Видимо, в первый раз женщина вырвалась, а теперь он ее поймал.

— А что же тогда разбилось? — удивился Соланка.

Вместо ответа Нила тряхнула головой, вернулась в квартиру и стала настаивать на том, чтобы вызвать полицию.

— Не знаю, как тебе, а мне было бы не очень приятно, если бы меня убивали, а мои соседи слышали это и палец о палец не ударили.

Примерно через час приехали двое полицейских. Они записали показания, отправились выяснять, в чем дело, и больше уже не объявлялись.

— Могли бы вернуться и объяснить нам, что случилось, — почти кричала раздраженная Нила. — Им же прекрасно известно, что мы сидим здесь посреди ночи и переживаем.

Соланка ухватился за повод выпустить недовольство:

— Боюсь, они просто не знают, что обязаны перед тобою отчитываться. — Он даже не пытался скрывать звенящую в голосе злость.

Нила резко развернулась к нему лицом. Агрессии в ней было не меньше, чем в Соланке.

— Да что с тобой происходит?! — выпалила она. — Мне надоело притворяться, будто я живу с нормальным человеком, а не с больным на голову медведем.

За этим последовала самая обычная и прискорбная перебранка. Они вошли в штопор взаимных обвинений, затеяли старую как мир игру — поиски виноватого: «Ты сказал…» — «Нет, это ты сказала…» — «Разреши мне сказать тебе, что я не просто устал, я на самом деле устал от всего этого, от того, что ты берешь слишком много и отдаешь слишком мало». — «Ну, тогда уж позволь и мне сказать тебе, что я могу отдать тебе все, весь золотой запас Форт-Нокса, весь „Бергдорф Гудмен“ и все другие бутики, но тебе и этого будет недостаточно!» — «Могу я поинтересоваться, что это значит? Я не понимаю, что ты хочешь сказать». — «Нет, ты прекрасно, ты преотлично меня понимаешь». — «Ах так! Ну ладно, кажется, я действительно начинаю понимать». — «Разумеется, когда ты хочешь, ты понимаешь». — «Когда я хочу? Прости, но ты просто вынуждаешь меня это сказать». — «Ничего подобного, ты просто спишь и видишь, как бы излить на меня свой яд». — «Господи Иисусе, хватит решать за меня, что я хочу сказать!» — «Конечно, я мог бы это предвидеть». — «Нет, это мне следовало это предвидеть». — «Прекрасно, теперь мы оба всё друг о друге знаем, вот и отлично». — «Отлично».

И вот в тот самый момент, когда они стояли друг против друга, как залитые кровью гладиаторы, нанося друг другу раны, из-за которых очень скоро бездыханное тело их любви окажется распростертым на арене эмоционального Колизея, профессор Малик Соланка узрел такое, что его распоясавшийся язык разом утихомирился. На крыше дома сидела громадная черная птица, и плотная тень, отбрасываемая ее крыльями, покрывала тьмой всю улицу. Вот она, фурия, она здесь, подумал Соланка. И звук, который они слышали — как будто рухнуло и разбилось на куски что-то огромное, к примеру сброшенная с большой высоты с громадной силой бетонная глыба, — не был произведен падением какой-нибудь вазы. Это вдребезги разбилась его собственная жизнь.

Как знать, что могло бы произойти в следующее мгновение, что мог бы он выкинуть под влиянием накатившего гнева, если бы не Нила. Нила, на своих высоченных каблуках воздвигшаяся над ним, точно королева или богиня, и глядевшая сверху вниз на его обильные серебряные седины. Что, если бы у нее недостало чуткости заметить непередаваемый ужас, вдруг разлившийся по его по-мальчишески круглому лицу, уловить затаенную дрожь в уголках прихотливо изогнутых пухлых губ? Что, если бы в самый последний миг ее не осенило и она не решилась бы на гениальный, смелый и единственно верный жест, не нарушила табу, уничтожив последнюю преграду между собою и Маликом? Любовь придала ей смелости ступить на запретную территорию и доказать, что есть чувство, которое сильнее ярости. Своей гибкой рукою со шрамом она впервые за все время их близости стала перебирать длинные серебряные пряди волос у него на макушке.

Чары разрушились. Соланка громко рассмеялся. Гигантская ворона расправила черные крылья и улетела прочь, чтобы через считанные минуты замертво рухнуть в парке Грамерси, перед памятником актеру Эдвину Буту в роли Гамлета. Соланка понял, что излечился от редкого заболевания, исцелен совершенно и полностью. Богини ярости отступили, они больше над ним не властны. Словно из его вен разом откачали литры яда, а то, что так долго не давало дышать, вдруг отпустило.

— Я хочу рассказать тебе одну историю, — проговорил Соланка, и Нила, взяв его руку в свою, повела его к дивану:

— Конечно расскажи. Только, сдается мне, я уже ее знаю.

В конце научно-фантастического фильма «Солярис», повествующего о планете, сплошь покрытой водами разумного океана, способного читать человеческие мысли и воплощать в реальность сны, главный герой, космический странник, наконец возвращается домой. Он стоит на пороге давно оставленной русской дачи, а вокруг бегают детишки, и рядом с ним — его прекрасная умершая жена. Камера отъезжает назад, все дальше и дальше, и мы видим, что дача на самом деле не более чем крохотный островок посреди безбрежного океана Соляриса, что это всего-навсего наваждение, хотя, может статься, и более истинное, чем правда жизни. Дача постепенно превращается в точку, совсем исчезает из виду, поглощенная безмерными просторами великого, удивительного океана — океана воспоминаний, фантазий и грез, для которого нет смерти, где все, что тебе дорого, всегда ждет тебя на пороге или бежит к тебе через лужайку, заливаясь детским смехом и распахивая счастливые объятия.

Расскажи мне. Я все уже знаю. Мудрость любящего сердца подсказала Ниле, отчего прошлое Соланки было безрадостным. Когда они смотрели «Солярис», последняя сцена показалась Малику ужасной. Тогда он подумал, что знал человека, который, подобно герою фильма, жил иллюзией — иллюзией отцовской любви, намеренно и жестоко введенный в заблуждение относительно того, какую природу имеет эта самая любовь. Что знал ребенка, который, как и тот, на экране, распахнув объятия, бежал навстречу человеку, притворявшемуся его отцом, но это была сплошная ложь, одна ложь. Потому что не было отца. И не было счастливого дома. А ребенок на самом деле не был самим собой. Ничто не было таким, каким казалось.

Да, Бомбей нахлынул на него вновь. Соланка снова жил в нем, по крайней мере в той его части, которую на самом деле никогда не мог забыть. Он вновь проживал тот малюсенький отрезок прошлого, с которого начинался весь ад его последующей жизни, в проклятой Йокнапатофе, ужасном Мальгуди, определившем весь ход его судьбы. Вспоминал то, думать о чем запрещал себе более половины жизни. Метволд-Истейт на Варден-роуд. Там у него было все, о чем он только мог мечтать. Там, в доме, именуемом «Нурвилль», его долгое время растили как девочку.