Низверженное величие - Слав Караславов

Тем не менее князь был недоволен собой. Тут было и что-то другое: он уже ни на кого не надеялся и ко всем кандидатурам относился с мрачным недоверием. Он стал очень мнительным. Прежде он мало над чем задумывался, сейчас же стал прислушиваться к советам своей сестры Евдокии. Поначалу при упоминании кандидатуры Багрянова князь не выражал особого восторга, но его подстегнула Евдокия. Она сказала, что князь стал тенью Филова, что пришло время Багрянова, что он — единственный человек, который способен сейчас вывести страну из тупика. Князь послушался ее и убедил других регентов. Но программная речь нового премьер-министра его смутила. Она была расплывчатая, туманная. Багрянов играл в какую-то свою, очень запутанную игру, пытался двусмысленно пророчествовать. Новый Ивайло, как называл его покойный царь, добрался наконец до кормила власти и с высоты величия старался сделать так, чтобы ему верили и ягнята, и волки. Он предложил объявить амнистию. Этим шагом он хотел припугнуть Филова и Михова. С князем Кириллом они все это обсудили предварительно. Амнистия должна была стать ловушкой для наивных людей.

Результатов, однако, не последовало, и это заставило князя активизировать действия войска и карательных рот. Они должны были делать свое дело независимо от басен премьер-министра. Князь Кирилл хотел как можно скорее задушить партизанское движение, обезвредить ятаков, добиться стабильности, но все больше убеждался в том, что одного желания тут мало. Все это нужно будет делать зимой, когда снега скуют действия партизан и сквозь голые деревья откроется хороший обзор. То, что произошло в Родопах, должно послужить примером для остальных воинских подразделений и полицейских частей. Нужно вселить страх во врагов государства. Вот чего хотел князь, на том же настаивали и другие регенты. Амнистия не решила этого вопроса. Багрянов может ввести в заблуждение только дураков.

У нового министра внутренних дел и здравоохранения профессора Станишева возникли неприятности с военным министерством. Решение о включении жандармерии в борьбу с партизанами было принято, но со снабжением, вооружением и пополнением личного состава дело обстояло из рук вон плохо. Солдаты либо не знали о жандармских привилегиях, либо просто не хотели идти в жандармерию. По численности она должна была достичь двенадцати тысяч человек, а набрали всего пять тысяч. Царящая всюду неразбериха влияла на положение вещей. Число подпольщиков росло с каждым днем, все больше людей уходило в партизанские отряды. Багрянов, начавший с хитрости, стал более решительным в своем намерении ликвидировать врагов государства. Отныне он рассчитывал только на армию. Полиции и жандармерии не под силу справиться с внутренней опасностью. Все эти вопросы не давали князю покоя.

Вначале заседания правительства происходили в Лесном училище, где жил Багрянов. Регенты приезжали туда, поскольку премьер-министр был болен. Когда он почувствовал себя лучше, генерал Михов высказал свое неудовольствие, что не пристало регентам таскаться к Багрянову. Станет задирать нос еще выше… Князь Кирилл поддержал Михова, а себе дал зарок не жить больше чужим умом. Заседать решили у Филова. Багрянов продолжал лавировать между суровой действительностью и своими фантастическими планами, стараясь угодить и левым, и правым. Все опасались разрыва отношений с Советским Союзом и в то же время продолжали мудрить с ответом на ноту. Решили открыть консульство только в Варне. Русский полномочный министр Кирсанов был поставлен в известность, но это мало кого успокоило. Напротив, страх перед будущим в правящей верхушке все нарастал…

Бесконечные разговоры, во время которых регенты и министры строили замки на песке и плели сети, в которых сами же и оказывались, очень раздражали князя. И сейчас он не выдержал, вышел подышать воздухом прохладного соснового бора. Бор темнел, как стена, огромные деревья таили в себе тишину неизвестности, холмы напротив терялись в синеватой дали, а из глубоких оврагов поднимался дух смолы и влажной земли. Князь стоял у ворот своей виллы и всей грудью ощущал присутствие леса. За оградой блеснул, поймав солнечный луч, штык часового, и это успокоило князя. Армия и полиция все еще охраняют его, часовые все еще на посту, иначе темный лес может принести немало неприятностей. Вести о сражениях не переставали поступать, действия партизан становились все более частыми и дерзкими. А леса, самой природой отведенные для отдыха и охоты, постепенно стали страшной угрозой.

Кирилл подошел к ближайшему дереву и оперся о ствол. Плечо почувствовало надежность опоры. Он оторвал сосновую веточку и стал жевать иглы. Горьковатый вкус напомнил ему одну женщину, которая любила заваривать чай из сосновых иголок. Она пила его без сахара, и князя удивила эта прихоть. С ней, между прочим, все было не так, как с другими. Это была единственная женщина, которой он старался избегать. Ненасытная, истеричная, в конце концов он стал бояться ее. Снова он встретился с ней во время своего пребывания в Беломорье, но теперь она была замужем, и это спасло его до некоторой степени от ее неуравновешенных ласк. Кирилл близко познакомился с ней в последних классах гимназии. И когда она уехала учиться за границу, с облегчением вздохнул. После ее возвращения между ними осталась обычная дружба, несмотря на то что красота женщины на каждого производила немалое впечатление. В Кавале он застал ее уже госпожой Чанакчиевой. Ему было приятно ее общество, нравилось слушать ее остроумную, ироничную речь, но он все же не решался принять ее у себя. Однажды, правда, поддался слабости, но больше себе этого не позволял. Оказалось, что она стала еще более несдержанной. Что-то хищное, бесконтрольное было во всем ее поведении. И все же он помнил горьковатый вкус чая, который она заваривала на его холостяцкой вилле в Чамкории.

Князь выплюнул отдающие горечью иголки, вытер платком обветренные губы и обернулся. Два регента и Багряное стояли на лестнице и, по-видимому, заканчивали разговор. Министр Драганов, заменивший в новом правительстве Шишманова, размахивал каким-то свертком. Его возмущало, что Бекерле остался недоволен ответом на советскую ноту. Драганов долгие годы был полномочным министром в Берлине, хорошо знал положение вещей в Германии и весьма скептически относился к уверениям немцев в своей победе. Он не скрывал этого и от их представителей в Болгарии, часто вызывая у них гнев. Драганова нельзя было заподозрить в неуважении к немцам, он всегда был их поклонником, и князь Кирилл знал это — значит, и слепые стали прозревать и не могли простить себе прежней недальновидности. Драганов, Багрянов и регенты подошли к князю Кириллу, и он почувствовал, что они на что-то решились.

Драганов начал первым.

— Ваше высочество, должен заявить, — сказал он, явно сдерживая себя, — что пора нам начать думать о себе. Сами немцы пытаются что-то изменить, а мы все боимся…

Это «что-то изменить» заставило князя вспомнить о генеральском заговоре и недавнем покушении на Гитлера, но он не был уверен, что именно это имел в виду министр иностранных дел…

— Объясните, пожалуйста, господин Драганов, что значит ваше «а мы все боимся»?..

— Это значит, Ваше высочество, что положение очень осложнилось. Турция уже разорвала дипломатические отношения с рейхом… С нами — еще нет, но это может произойти… Немецкая армия с каждым днем все больше сокращает фронт, и нам следует проявить определенную самостоятельность в действиях…

— И что вы предлагаете, господин Драганов?

— Начать откровенные переговоры с Лондоном и Вашингтоном, — поспешил пояснить Филов.

— Господин Филов несколько утрирует, Ваше высочество. Я предлагаю обратиться с просьбой к фюреру, чтобы он разрешил нам принять ряд мер для защиты нашей страны. Или мы будем и дальше сидеть сложа руки…

— Он хочет, Ваше высочество, чтобы нас постигла судьба Италии… — снова попытался вмешаться Филов.

— Нет, нет… Лояльное письмо вовсе не означает отказ от союзнических обязательств, напротив, это хороший повод для того, чтобы они подумали о нас, о помощи нам, хотя бы советом… До сего времени наша страна сумела сохранить дипломатические отношения с Москвой, и будет очень плохо, если мы, по вине немцев, разорвем их… Тот, кто побеждает, становится нетерпеливым, Ваше высочество…

— Мы должны связывать порванное, а не разрывать существующее, — вставил Багрянов.

Князь Кирилл поднял руку, ударил по стволу дерева и как-то вяло произнес:

— Об этом следует подумать, господа… У господина Драганова есть основания для беспокойства…

Сейчас, думая о своих глупых тревогах, порожденных безденежьем и приглашениями госпожи Чанакчиевой, капитан Борис Развигоров еле удерживался от смеха. Как он мог настолько верить ее словам! Она завоевала право выбора! Право! Капитан уже отнял у нее это право. Сейчас он диктовал условия, он определял время и место их свиданий. Она открыла в нем настоящего мужчину. Она стала послушной до такой степени, что окружающие ее не узнавали. Его желания стали ее желаниями. Она ни в чем ему не перечила, со всем безропотно соглашалась. Даже будучи усталой, она преображалась, едва услышав его голос, становилась совершенно иной, задиристой, жизнерадостной. Это начинало его слегка раздражать. Иногда он замечал, что груб с ней, но не желал менять свой характер и свое отношение к женщинам. Именно его грубость и делала его непохожим на других, и она прощала ему любые вольности. Она всегда мечтала о таком мужчине, который может бросить ее, несмотря на ее красоту и обаяние. В ней было что-то утонченное, граничившее с сумасшествием. Когда он попросил ее вернуть часы, Чанакчиева пошутила, что за те несколько недель, которые они находились у нее, их цена возросла вдвое. В этой шутке, конечно, не было никакого умысла, но Борис вспыхнул и, швырнув ей под ноги пачку банкнот, вышел, хлопнув дверью. Избалованная всеобщим вниманием, привыкшая к салонным любезностям, она оторопела. Потом губы ее растянулись в какой-то странной улыбке, и она разразилась истерическим смехом. Муж, который хорошо ее знал, поспешил выйти. Обычно после такого припадка она накидывалась на него, называла ничтожеством, оскорбляла его как мужчину, клялась, что разорит его до нитки, обвиняла в том, что он погубил ее молодость. На сей раз Чанакчиева приказала его вернуть и, когда он переступил порог гостиной, подошла к нему и, глядя в упор, сказала: