Пещера. Ведьмин век. Долина Совести - Марина Дяченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не ты, – сказала она миролюбиво. – Кто-нибудь.
– Кто-нибудь…
Он поднялся. Отошел к окну; Павле показалось, что он сейчас попробует сесть на узкий подоконник, уже потом она с опозданием вспомнила, что сидеть на подоконниках – манера Ковича.
– Не хотелось бы об этом говорить, все-таки не я твой лечащий врач… Ну ладно. Каких он был размеров… этот сааг?
Павла невольно содрогнулась. Стиснула зубы – не хватало еще выдать дикий страх перед одним только воспоминанием.
– Высотой… как два человека.
– Значит, ты видела его глазами сарны?
Павла молчала. Не поняла.
– Есть специальные исследования, – скучным голосом сказал Тритан. – Соотношение ростов… Сааг по отношению к человеку такого же размера, как небольшой медведь. Никак не в два раза выше.
– Разве в Пещере есть люди? – спросила она машинально.
Тритан поморщился:
– Это сравнительное исследование, сделанное на основании косвенных данных… Все имеющиеся модели саагов выдерживают эту пропорцию. Сама понимаешь, их не школьники мастерили… Зато с точки зрения сарны сааг – как раз вдвое больше; если того, что ты видела в студии, смоделировали бы злодеи-доктора… он был бы размером с медведя. Но его смоделировало твое сознание – учитывая те представления о саагах, которые имеются у сарны…
– Пусть мне отдадут книжку, – сказала она со слезами в голосе.
Тритан отвернулся:
– Я попрошу… Бариса. Думаю, он откажет.
– Тебе? – она желчно усмехнулась.
– А почему у меня должны быть какие-то преимущества?
– У сокоординатора Познающей Главы? Что, неужели никаких?
Тритан не оборачивался. Смотрел в окно, на фонтан с каменным рыбаком, а у рыбака, всем известно, вечно пустой невод…
– Никаких, Павла. В твоем случае – никаких… Потому что сокоординатор хочет, чтобы ты была здорова.
«Ты здорова, Павла», – явственно сказал в ее ушах другой голос. Напряженный и глухой.
– Тритан!!
Он испуганно обернулся:
– Что… ты?..
Павла стояла рядом с кроватью. Закусив губу, чувствуя, как немеют щеки:
– Тритан… если ты… мне врешь… ты же… я хочу… тебе верить… Тритан, только не… понимаешь… Тритан?!
Вместо ответа он обнял ее. Заключил ее в себя, как в кокон.
Она не видела его глаз.
Возможно, это к лучшему.
(Карниз был шириной в ступню. И очень неприятно, что скала нависала над ним, выпирала брюхом, как живот толстяка нависает над ремнем.
– Нам туда? – испуганно спросила Махи.
Бродяга сел на землю.
Если обходить… Жители горных княжеств не церемонятся с чужаками. Правда, здесь нет торжественных казней – здесь просто убивают, первый, кто дотянется, не разговаривая, не спрашивая имени…
Самострел выручал их не раз и не два. В маленьких селениях боятся людей с самострелами – но в горных княжествах полным-полно собственных стрелков. Есть даже постоянные вооруженные отряды; крюк-нож на поясе – слишком слабый аргумент против того, что эти люди называют «армия».
А карниз…
Их двое. И оба могут пройти по карнизу – с некоторым риском, но и с большой вероятностью удачи.
Но чем внимательнее бродяга изучал предстоящий путь – тем настойчивее ему казалось, что одолеть его можно только один раз.
Потревоженная ногами тропинка начнет оплывать. Сползать в пропасть, идущий первым обрушит карниз, сделает путь другого почти невозможным…
Почти?..
– Я не пойду, – сказала девочка равнодушно.
Он помолчал. Поглядел на нее сбоку, будто пытаясь увидеть изнанку ее слов, и насколько им, этим словам, можно верить.
– Почему?
– Я не пройду, – она наконец-то повернула голову и ответила взглядом на его взгляд. – Я не могу… высота… нет, Танки. Я так устала… я посижу, а ты иди.
– То есть как – посижу? – переспросил он непонимающе.
За все время из пути Махи дважды порывалась вернуться. Отупевшая от отчаяния, от каждодневных усилий и страха, она порой бредила наяву – ей мерещилось, что отец ее жив и ждет ее. Или что ее родичи заступятся за нее, или что выяснится правда о ее отце, звание «дочери оттудика» будет снято с нее и не приведет на летящее с обрыва колесо…
– Скажи им правду, – бормотала Махи в такие минуты, глядя перед собой невидящими глазами. – Скажи им правду, Танки. Что оттудик не папа, а ты…
Он посмотрел на карниз над пропастью. Потом на сидящую девочку. Потом опять на карниз.
– Мы пройдем…
– Ты пройдешь. Я – нет.
– Как тебе не стыдно, – он захотел разозлиться, и это ему удалось. – Мы прошли большую часть пути. Теперь ты будешь портить мне нервы своими капризами?
Она вдруг поймала его руку и прижалась к ней губами.
Оторопевший, он не сразу догадался выдернуть ладонь:
– Ты что?!
– Танки, ты такой хороший, – сказала Махи шепотом. – Ты меня все тянешь, тянешь… Я больше не могу. Ты иди, пожалуйста, спасибо, что ты меня спас… Но мне надо отдохнуть. Я посижу. Ты иди…
Он снова посмотрел на карниз.
И вообразил себе, как идет по нему с девочкой на плечах.
И тут же зажмурился от ужаса: нет. С такой ношей на плечах этот путь непроходим. Не стоит и пробовать.
Зато в одиночку он пройдет наверняка.
– Ты иди, – повторила Махи, как заклинание. – Я устала. Я очень боюсь… высоты… я боюсь. Я устала. Ты иди.
Он почувствовал себя беспомощным. Слабым и глупым. Сопляком.
– Махи…
– Я тебе обуза. Я устала… Я посижу.
Она действительно уселась, привалившись спиной к камню, и лицо ее сделалось почти счастливым. Как у человека, который после долгого дня пути наконец-то вытянул затекшие ноги.
– Мы ведь почти дошли! – сказал он, и низкий голос его вдруг сорвался в фальцет. – Мы ведь идем ТУДА, я ведь тебе рассказывал, как там хорошо!..
– Я устала. Я туда не хочу… Ты иди.
Он закусил губу. Поднял глаза к небу, к осколку неба, заключенному в изломанную рамку горных вершин.
Оно долго будет ему помниться, это небо. Он знал наверняка. Не поможет, не подскажет, не даст совета – запомнится, как яркая картинка…
Рука его потянулась к поясу; Махи сперва не поняла, что он делает. Он выдернул из штанов ремень, сложил его вдвое, взял Махи под мышки и рывком поставил на ноги:
– Пойдешь?
Она часто моргала ресницами. Она еще не могла поверить, что с ней говорят всерьез – но выражение тупой усталости понемногу сходило с ее лица.
– Ты пойдешь или нет?
– Танки…
Он положил ее животом себе на колено:
– Ты пойдешь?!
Он ударил ее дважды или трижды. Он выбивал из нее, вопящей и царапающейся, выбивал оцепенение и покорность судьбе, и выбил, и, подняв, развернул к карнизу мокрым лицом:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
