О героях и могилах - Эрнесто Сабато

Ну что ж, прекрасно, давайте посмеемся над Нормой Пульесе, как поступал я, ощущая свое превосходство. Но теперь меня одолели подозрения, и вскоре мне стало казаться, что она один из хитрейших лазутчиков моих неприятелей. С другой стороны, этого следовало ожидать – ведь только примитивный, глупый враг использовал бы для шпионажа людей подозрительных. Именно то, что Норма была так наивна, так прямодушна, так ненавидела всякую ложь и мистификацию, – разве не было самым веским доводом в пользу того, что ее надо остерегаться?

Обуянный тревогой, я принялся подробно анализировать наши отношения.

Я полагал, что характер Нормы Пульесе мне понятен, и, учитывая ее воспитание в духе социализма и сармьентизма [117], был уверен, что вижу ее насквозь. Грубейшая ошибка. Норма не раз и не два ставила меня в тупик своей неожиданной реакцией. А развращенность, которой она охотно уступила, никак не вязалась со здоровым, целомудренным воспитанием, которое дал ей отец. И если для мужчины логика значит так мало, то чего же ожидать от женщины?

Итак, ту ночь я провел без сна, вспоминая, анализируя каждый ее жест, каждый взгляд. И у меня возникло немало поводов для тревоги, но по крайней мере одно утешало: то, что я вовремя осознал, сколь опасна связь с нею.

XIII

Мне пришло в голову, что, читая историю с Нормой Пульесе, кое-кто подумает, что я подлец. Скажу, не обинуясь, они правы. Я сам считаю себя подлецом и не питаю к своей особе ни малейшего уважения. Я – человек, исследующий собственное сознание, а разве кто-либо, углубляясь в закоулки своего сознания, может себя уважать?

По крайней мере я-то честен, ибо не обманываюсь в оценке себя и не пытаюсь обмануть других. Возможно, вы меня спросите, как же это я без малейшего зазрения совести обманывал стольких несчастных женщин, встретившихся на моем пути. Но, господа, есть обманы – и обманы. Эти обманы – мелкие, незначительные. Точно так же нельзя называть трусом генерала, приказавшего отступать, дабы затем решительно продвинуться вперед. Всегда были и есть обманы тактические, обусловленные обстоятельствами, обманы временные – ради достижения главной истины, ради беспощадного исследования. Я исследователь Зла. А как можно исследовать Зло, не погрузившись по самую шею в грязь? Вы мне скажете, что, по-видимому, я делаю это с величайшим удовольствием, а не с негодованием или отвращением, каковые должен испытывать настоящий исследователь, вынужденный к этому как к неприятной обязанности. Да, вы и тут правы, и я признаю это во всеуслышание. Видите, как я честен? Я ведь ни разу не сказал, что я порядочный человек: я говорил, что я исследователь Зла, а это нечто совсем иное. И вдобавок признался, что я подлец. Чего еще вам от меня надо? Да, подлец выдающийся, вы правы. И я горжусь, что не принадлежу к тому сорту фарисеев, которые не менее гнусны, чем я, но претендуют на то, что они почтенные люди, столпы общества, благовоспитанные джентльмены, выдающиеся граждане, на чьи похороны собирается тьма народу и чьи жизнеописания затем публикуются в солидных газетах. Нет, если когда-нибудь мое имя появится в газетах, то, без сомнения, в отделе полицейской хроники. Но я, кажется, уже изложил свое мнение о серьезной прессе и о полицейской рубрике. Так что я отнюдь не собираюсь краснеть от стыда.

Мне ненавистна вселенская комедия с изображением благих чувств. Эта система условностей, особенно проявляющаяся в языке – величайшем фальсификаторе Истины с большой буквы. Условностей, в силу коих к существительному «старичок» обязательно прибавляется определение «славный»; будто все мы не знаем, что постаревший мошенник не перестает быть мошенником, но, напротив, дурные его чувства обострены эгоизмом и злобой, которые возникают или усиливаются с появлением седины. Хорошо бы устроить грандиозное аутодафе всем этим лживым словечкам, плодам простонародной сентиментальности, освященным лицемерными заправилами нашего общества и охраняемым школой и полицией: «почтенные старцы» (большинству из них так и хочется плюнуть в лицо), «уважаемые матроны» (почти все одержимы тщеславием и самым откровенным эгоизмом) и так далее. Я уж не говорю о «бедняжках слепых», предмете данного Сообщения. И должен сказать, что если эти бедняжки слепые боятся меня, так именно потому, что знают, что я подлец, знают, что я один из них, что я безжалостен и не позволю смутить себя разными благоглупостями да прописными истинами. Разве стали бы они бояться кого-то из тех простаков, что помогают им перейти улицу, движимые слезливой жалостью в стиле фильмов Диснея с птичками и цветными рождественскими ленточками?

Вот взять бы да выстроить в ряд всех подлецов, сколько их есть на нашей планете. Какая несметная армия была бы, какое небывалое зрелище! Начиная с детишек в белых фартучках («невинная чистота детства») до чопорных муниципальных чиновников, которые, однако, тащат домой бумагу и карандаши. Министры, губернаторы, врачи и адвокаты – эти почти сплошь попали бы, да уже упомянутые славные старички (огромное множество), также упомянутые матроны, которые ныне возглавляют общества помощи прокаженным или сердечникам (после того как всласть напрыгались в чужих кроватях и изрядно помогли распространению именно болезней сердца), управляющие крупными предприятиями, отроковицы хрупкого вида, с газельими глазами (но способные обобрать до нитки любого дурня, поверившего в женскую романтичность или в их слабость и беззащитность), муниципальные инспекторы, колониальные чиновники, орденоносные послы и так далее и тому подобное. «ПОДЛЕЦЫ, ШАГОМ МАРШ!» Какая армия, Боже мой! Вперед, сукины дети! Не сметь останавливаться, не сметь хныкать, теперь, когда вас ждет то, что я вам приготовил!

«ПОДЛЕЦЫ, К ДЕРЬМУ!»

Прекрасное и поучительное зрелище.

Каждый солдат, придя в стойло, получит в виде корма собственные свои подлости, превращенные в доподлинные (не метафорические) экскременты. И никаких снисхождений и поблажек. Не надейтесь, что сынку господина министра разрешат съесть кусок черствого хлеба вместо положенных ему какашек. Дудки! Либо все должно быть исполнено в точности, либо не стоило и браться за такое дело. Пусть жрет свое говно. Больше того, пусть сожрет все свое говно. Хороши бы мы были, если бы позволили ему съесть только некую символическую порцию. Никаких символов! Каждый должен слопать все свои подлости целиком и без остатка. Но, разумеется, чтоб было справедливо: нельзя одинаково отнестись к бедняге, всего лишь дождавшемуся с радостью кончины своих родителей, чтобы получить толику монет, и к какому-нибудь анабаптисту из Миннеаполиса, претендующему угодить на небо и эксплуатирующему негров в Гватемале. Нет, господа! СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ЕЩЕ РАЗ СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Каждому – причитающееся ему дерьмо, или ничего не надо. Только попробуйте тут сжулить – и я умываю руки.

И в подтверждение того, что моя позиция не только неуязвима, но и бескорыстна, я, поскольку я признал, что сам являюсь законченным подлецом, встану в ряды дерьмоедского воинства. Я прошу лишь признать за мною ту заслугу, что я никого не обманываю.

Но тут я прихожу к мысли, что предварительно надо бы разработать систему для определения количества подлости у важных персон и измерения его с точностью, дабы выдать каждому негодяю ту порцию, которую он заслужил. Некий, так сказать, «подлостемер», со стрелкой, указывающей, какое количество дерьма произведено господином Икс за его жизнь вплоть до Страшного Суда, вычитаемое количество искренности и доброты, и разность – ту порцию, которую ему положено сожрать после окончательного расчета.

И только когда будет произведен точный замер для каждого, несметная наша армия двинется к своим стойлам, где каждый участник слопает отмеренное ему количество собственных нечистот. Разумеется, операция эта продлится до бесконечности (и в этом-то заключается самое смешное) – ведь, испражняясь, каждый из них, в силу Закона Сохранения Экскрементов, извергнет количество, равное тому, которое он проглотил. И эта порция вновь окажется перед их мордами, так как всем им будет по-военному приказано «Кругом!» и, коллективно совершив поворот на 180°, они должны будут жрать свое дерьмо опять.

И так ad infinitum [118].

XIV

Мне пришлось ждать еще два дня. За это время я получил одно из тех писем, которые посылают по цепочке и которые обычно выбрасываешь в мусор. Но в том моем состоянии оно меня встревожило, ибо по опыту я знал, что ничто, ну буквально

нельзя оставлять без внимания в такой прямо-таки фантастической затее, какую я предпринял. Итак, я внимательно прочел письмо, стараясь обнаружить связь между этими далекими от меня происшествиями с лиценциатами и генералами и моей историей со слепыми. Письмо гласило: «Эта цепочка началась в Венесуэле. Первое письмо было написано сеньором Бальдомеро Мендосой, и оно должно обойти весь мир. Изготовьте 24 копии и раздайте своим друзьям, но ни в коем случае не родственникам, даже самым отдаленным. Пусть Вы не суеверны, но факты, несомненно, убедят Вас в эффективности цепочки. Например: сеньор Эсекиель Гоитикоа сделал копии, разослал их своим Друзьям и через девять дней получил 150 тысяч боливаров [119]. Некий сеньор Баркилья отнесся к цепочке легкомысленно, и в его доме случился пожар, приведший к гибели нескольких членов его семьи, из-за чего он помешался. В 1904 году генерал Хоакин Диас, после апоплексического удара и долгой, тяжелой болезни, включился в цепь, приказав своей секретарше сделать копии и разослать их. Здоровье его быстро поправилось, и теперь он чувствует себя превосходно. Некий служащий фирмы «Гаретт» сделал копии, но забыл их разослать – через девять дней у него начались неприятности по службе и он лишился места; тогда он изготовил другие копии, разослал их, после чего был восстановлен на работе и даже получил денежное возмещение. Лиценциат Альфонсо Мехиа Рейес из Мехико, доктор философии, получив копию письма, забыл про нее, а потом и вовсе потерял, и через девять дней ему на голову свалился оконный карниз, и удар был смертелен. Инженер Дельгадо прервал цепочку, и вскоре после этого у него обнаружили хищение казенных денег. Ни в коем случае не прерывайте цепочку. Сделайте копии и разошлите их. Декабрь 1954».