Грешники - Алексей Чурбанов

— Почему нет?

— И кого больше?

— Сова, нам что — поговорить больше не о чем?

— Но если ты меня любишь, пусть и меньше, чем её, то почему бы нам не попробовать? Мы ведь не пробовали ещё жить вместе.

— Тебя со мной вообще в Германию не возьмут.

— А зачем нам с тобой в Германию? Нам с тобой Германия не нужна. Валюша, я с тобой хоть в Антарктиде жить буду.

— И в Боровичи поедешь?

— В Боровичи — нет. Ты гарем там будешь составлять, что ли? Смотри, не прокормишь.

— Шутка.

— А говоришь, на серьёзные темы не шутишь. Хотя, скажешь — и в Боровичи поеду.

— Уже смешно. Дай, я тебя поцелую.

— Отстань.

— Если ты даже целоваться не хочешь, то как мы жить-то будем?

— Потому что ты врёшь и жить со мной не будешь. Ты только с толку меня сбиваешь, а я снова иллюзии строю.

— Тогда давай дружить.

— Я готова дружить, я даже в постель с тобой лягу в любой момент, только позови. Хоть через день, хоть через год. Но я хочу дружить с тобой лично. Я люблю тебя и хочу с тобой личных отношений. Настолько близких, насколько ты готов. Я имею на это право. Только не семьями. Я видеть не хочу твою боровичскую подругу и слышать о ней не желаю.

— Сова, ты мудрая женщина. Только не злись. Я сейчас с тобой один, лично. И никого за спиной у меня нет. Я очень ценю наши с тобой личные отношения.

— Тогда пошли в постель. Ты же должен помнить, что я хорошая любовница.

— Помню, конечно. Но я твоё предложение воспринимаю как шутку. И шуткой же отвечаю, как в том кино: «Я тебя уважаю, но пить не буду».

Совушка замерла на секунду, потом замахнулась на Шажкова кулачком.

— Сейчас вот как дам! — проворчала она, одновременно и хмурясь и улыбаясь. — Пить он не будет. Гусь!

Устав от споров, заказали ещё по коктейлю. Шажков выбрал коктейль «Папа Хемингуэй». Из искусно спрятанных в зелени колонок зазвучала расслабляющая тема кубинской песенки «Гвантанамера».

— Надо было этот бар назвать по-другому, ну хоть «Гавана», — подумал разомлевший Шажков, никогда не бывавший в Латинской Америке, но чувствовавший что-то настоящее в этом нестандартном уголке декабрьского Петербурга. — А как ты открыла это божественное заведение? — спросил он у сидевшей напротив такой же расслабленной Совушки.

— Мне его Кривицкая показала, царство ей небесное.

— Как царствие небесное? Она что, умерла?

— Да. Пятнадцатого июля. От инсульта.

— Слушай, — Шажков не смог сразу подобрать слова, — жаль старушку-то. Что ж ты мне не сказала?

— Не успела.

— Так у вас на кафедре теперь пертурбация. Не потому ли ты в Германию собралась?

— Потому, не потому, какая разница. Главное, что собралась. Кривицкая, кстати, перед смертью тебя вспоминала.

— Меня?!

— Нас с тобой. Она почему-то решила, что мы поженились. Ну, ты понимаешь, инсульт всё-таки. Просила передать тебе привет.

Шажков был слегка ошарашен. Он хорошо помнил Совушкину начальницу, в целом симпатичную, хоть и не без признаков занудства старушку, которую он встретил всего один раз весной в филармонии. Она оказала тогда внимание лично ему, Шажкову, поэтому Валя не мог не почувствовать симпатию к ней. И вот её нет, а есть только запоздалый привет. Ответить на него уже нельзя, обсуждать — незачем. Валя почувствовал лёгкую обиду на Софью. Его в последнее время посещало чувство покинутости и одиночества, и непереданный привет кольнул именно в эту болевую точку. Помолчали.

— Ладно, Сова, — наконец поднял бокал свой Шажков, — помянем, не чокаясь. Ты ведь любила старушку?

— Она многому меня научила, — виноватым голосом произнесла Софья, — и вообще. Надо было сообщить тебе о её смерти. Моя ошибка, извини.

— Да ладно.

Снова помолчали.

— Ну, вот видишь, сколько нового мы узнали друг про друга сегодня, — задумчиво резюмировал Шажков, успокаивающе погладив Совушку по руке. — Нужно чаще встречаться.

— Да, Валюша. Расскажи теперь, как твоя наука?

— Нет никакой науки, Сова, — после паузы с досадой, как о наболевшем, произнёс Валя, вызвав у Совушки удивление.

— Что случилось?

— С наукой ничего не случилось. У нас на кафедре её как не было, так и нет. А вообще, надоела мне что-то европейская заумь. Философствование это, самолюбование. Гордыня.

— Что-то новое. С тобой как всегда интересно. Философу надоела философия?

— Типа того. Не сама философия даже, а равнодушие и жестокость, которые она плодит.

— В чём жестокость-то?

— Ну вот, например, пересматривал я на днях старый фильм Фрэнсиса Копполы «Апокалипсис сейчас». Не знаю, почему у нас его перевели «Апокалипсис сегодня». Я очень любил этот фильм, поэтому, когда включил, то зацепился и досмотрел до конца. Ты помнишь конец?

— Конечно.

— Помнишь, как убивали полковника?

— Ну да. Там убивали какое-то животное.

— Вот. Ты это запомнила.

— Кстати, неприятная сцена.

— Вот, Совушка. А режиссёр счёл это творческой находкой. Игровую сцену убийства человека он заменил документальной сценой убийства настоящего животного, в которой его живого рубят на части, и оно — это животное — не успевает умереть и продолжает жить и мучиться, уже будучи фактически разрубленным. Заживо изрубить перед камерой реальное животное, чтобы аллегорически показать смерть выдуманного человека! Вот тебе пример, когда человек, считавший себя интеллектуалом, а возможно таковым по европейским меркам и являвшийся, не справился с собственными страстями, не выдержал давления порока, который пёр у него изнутри. Знаешь, как не сдержался и пукнул в обществе. Или хуже, показал кончик дьявольского хвостика.

— Коппола — дьявол? — подняла брови Совушка, показывая, что приняла вызов и вступила в дискуссию.

— В каждом из нас свой дьявол. Он не справился со своим.

— Ты перегнул палку, признай.

— А ты что, не чувствуешь чертовщинку?

— Чертовщинку? Это режиссёрский приём, пусть и жестокий. Может быть, неоправданно жестокий, но он потрясает. Люди, посмотрев это, выходят другими.

— Лучше или хуже?

— Другими!

— И слюни у них не текут?

— С твоей логикой все великие художники — черти.

— Не все, но есть, есть такие! Понимаешь, это чувствуется. Читаешь книгу или смотришь фильм, и вдруг раз — копытца на секунду показались или хвост.

— Ну и? Например?

— Да пожалуйста. Вот пример из мира музыки — Бетховен.

— Кто? Бетховен — чёрт?!

— Сова, ты не горячись. Давай возьмём сначала того, по которому, на мой взгляд, есть консенсус во всех цивилизациях: Иоганна Себастьяна Баха. Почему он (как ни крути) — композитор номер один? А я тебе скажу. Он гармоничен Богу, он гармоничен природе, вселенной, говоря словами наших атеистов. Есть у него произведение, которое я могу назвать самым-самым из всех в природе. Как ты думаешь, какое?