Бета-самец - Денис Гуцко

— И что, уже упаковали?

— Половину.

— Минус пятнадцать процентов от премии, Евгеньич.

Евгеньич дернулся что-то сказать, председательский поднятый палец его остановил.

— Не обсуждается, — отрезал Рудольфович. — Сейчас бегом распаковывать и пришивать. Позвоните заказчику, предупредите, что партию задержим. И чтобы ни одна вещь не осталась без лейбла. Опозорите к чертовой матери!

— Исправим, Иван Рудольфович, — заверил бригадир. — Вылетело напрочь. Главное, помнил-помнил, а потом забыл.

Председатель уже встал, всем своим видом давая понять Евгеньичу, что тот может быть свободен.

— Вот так и живем, дорогой Антон Степанович, — сказал он поднимающемуся из кресла Топилину. — Без прямых указаний дело стопорится наглухо. Все следует продумывать самому, от и до.

Топилин понимающе кивнул.

— И объявите аврал, вызовите всех! — бросил Рудольфович вслед удаляющемуся бригадиру.

Взял Топилина под руку, потянул к выходу.

— Идемте, любезный Антон Степанович, покажу вам мое непутевое детище.

Асфальтированный дворик был окружен забором, который с двух сторон срезал склоны ложбины и поднимался вровень со строением. В углу красовались два микроавтобуса «WV» и вазовская «четверка». «Наш автопарк», — говорил о них Рудольфович. Из-за угла вышли два мохнатых ирландских волкодава. Следом, догоняя их на коротеньких, бодро барабанящих лапках, выскочил Боб. Глянул на Топилина без интереса. Ирландцы понюхали воздух и остановились, безучастно оглядев двор. Боб скользнул под микроавтобусы.

— У него тут пассия, — пояснил мимоходом Рудольфович. — Вон та, что в холке пониже, Брина. А этот верзила — Берг… Кое-как он к Бергу в доверие втерся. Что только не претерпел. Все надеется, когда Берг отвлечется, Брину оприходовать. Давненько не подступался, правда.

Внутри Топилина встретила такая же чистота и порядок. Стены обшиты той же вагонкой, что дом Рудольфовича. На стенах — несколько стенгазет. Топилин даже остановился, чтобы удостовериться. Так и есть, стенгазеты. Под заголовком «Наши ударницы и ударник» кривенькие строчки в три столбца и фотографии: сверху ударницы, справа ударник. На следующем ватмане, озаглавленном «Культурный отдых», — единственное фото: работник цеха, жонглирующий бабинами ниток.

— Сережа снимал, — вздохнул Рудольфович.

Весь цех представлял из себя разделенное алюминиевой перегородкой на две неравные части помещение, занимавшее второй этаж почти полностью. В самом конце уместились еще туалеты и небольшая кладовка. В меньшем отсеке — два широких фанерных стола для раскроя, в большем — тараторили, поблескивая под низко свисающими плафонами, электрические швейные машинки. Насчитал семь работниц. Еще несколько мест оставались свободны.

Иван Рудольфович предупредительно махнул всем рукой, одновременно здороваясь и предлагая не останавливать работу, и провел Топилина вдоль шумных столов. Швеи проворно манипулировали на столах кусками ткани, пропуская их то так то эдак под мелькающей иглой. Стоило председателю с Топилиным отойти к стене с мелкими, как бойницы, окошками, металлический стрекот в зале сделался не таким равномерным. Сначала одна, потом другая машинка, умолкнув, не включались дольше обычного. Стали слышны обрывки фраз, которыми перебрасывались швеи.

Стоя спиной к залу, Иван Рудольфович рассказывал Топилину об основных премудростях здешнего производства: ярко выраженная сезонность, основная проблема — отсутствие стабильных заказчиков, постоянно нужно искать новых и со старыми держать ухо востро. Слушая бизнес-отчет председателя, Топилин принялся рассматривать зал. Склоненные над столами головы. Мятые блеклые лица, какие чаще всего встречаешь в цехах «Плиты». Топилин пытался узнать хоть кого-нибудь с фотографий в ноутбуке Сергея. И никого не мог узнать.

Если бы поднять их, поставить под яркий свет. И то не факт.

Люди, смотревшие с фотопортретов, были вроде бы такие же — обычные работяги, застигнутые врасплох. Но совершенно другие. Кто-то успевал улыбнуться в кадр, кто-то оборачивался лишь на мгновение, оставаясь в своих мыслях. Дима, Рома, Кеша, Света, Рузанна, Лиля — на фото Сергея все были обаяшки. С какой-нибудь историей в глазах. А эти, настоящие…

«Умел с ними общий язык находить», — вспомнились Анины снова.

Топилин растерянно с ними переглядывался, как новичок в классе, впервые вызванный к доске. Наверное, и Сергей начинал с такой же экскурсии. Стоял вот так же, перетаптывался с ноги на ногу. Переглядывался.

Нет, не собирался Сергей отсюда выбираться. Не то чтобы некуда — Анна, разумеется, приняла бы вернувшегося из «Яблоневых зорь» беглеца. С той же легкостью, с которой после его гибели преступила через траур. И жила бы с ним, с его глобальной обидой под боком. Незачем было Сереже отсюда уходить. Бывший маэстро билбордов ухватился за перспективу занять место Рудольфовича в «Зорьке», будто там его действительно ждала новая жизнь, в которой он готов был начать что-то заново, о чем-то мечтать, к чему-то стремиться.

«Удивил, чувак. Вот так выбор…»

Но под трескотню машинок и повествование Рудольфовича о нюансах производственного процесса думать о Сереже было непреодолимо скучно. О мертвых либо интересно, либо ничего, решил Топилин.

Удивился, услышав топот копыт: Юля никогда не выезжала два дня подряд.

Выглянул в окно и подозрительно прищурился. Вдоль снежной кромки верхом на Яшке надвигалась какая-то необычная Юля. Ядовито-сиреневая шевелюра, развевающиеся пестрые одежды. Открыв окно и прислушавшись, Топилин понял, что Юля скачет под музыку — поверх перестука копыт доносилось: «Ах, какая женщина! Какая женщина! Мне б такую!»

Высунулся по пояс в окно: что за бред?

Губы ярко-алые, ноги в полосатых, осиной расцветки, чулках. И сапоги золотые. И сиськи цвета хаки, скачущие во все стороны так, что казалось — сейчас оторвутся и пометелят своим ходом, обгоняя коня.

Наездница приблизилась, и Топилин чуть не вывалился от смеха на крыльцо: в седле сидел раскрашенный Коляша — в новогоднем серебристом парике, в каком-то безумном, а-ля Пугачева, балахоне. Музыка неслась из магнитофона, спрятанного в вещмешок у него за спиной.

Топилин слова не мог выговорить от смеха. Лишь тыкал перед собой большим пальцем, задранным кверху.

Ряженый тем временем перевел коня на шаг и, поравнявшись с воротами, заставил его обернуться несколько раз по кругу.

«Ах, какая женщина! Как-кааая жееенщщщина!»

Яшка недовольно скалился, но вертелся.

— Я умру сейчас, Коля! — выкрикнул Топилин сквозь смех. — Хватит!

Коляша кокетливо сделал плечиком, покачал бюстом — и поскакал вдоль дворов, куда уже выходили хозяева, привлеченные музыкой и аляповатой фигурой в седле.

Покрасовавшись перед каждым домом, позволив каждому зрителю вдоволь посмеяться и помахать руками, Коля пускал коня дальше, к следующему хохочущему двору.

— Ты заценил? — гордо спросил он по телефону минут через двадцать, когда, видимо, был смыт грим и шутовской костюм спрятан в безопасное место.

— Коля, ты лучший. Я так лет двести не смеялся. Как заново народился.

— Вещмешки не пожалел, совсем целковые были. Даже парик попросил пацанов прикупить. Чего только от них не наслушался. Ты в следующий раз должен на видео меня заснять, чтобы я им показал. А то задолбали.

— Не вопрос, Коль. И видео, и фото. Только предупреди.

Через день представление повторилось. Заблаговременно предупрежденный эсэмэской, Топилин снял его с двух ракурсов: сначала из окна, потом от ограды, крупным планом. Поселок тоже ждал. Судя по обилию зрителей, дачники Окраинной улицы позвали соседей из домов, откуда обзор похуже.

Когда в следующий раз вдоль окраины «Яблоневых зорь» поскакала настоящая Юля, ее встретил смех едва ли не такой же, какой встречал ее пародийного двойника. Крайне удивленная, Юля придержала коня, пустила шагом. Потом и вовсе остановилась, оглядела себя со всех сторон, ерзая в седле как ужаленная, — чем вызвала волну гомерического хохота. Крикнула: «Придурки!» — хлестнула Яшку и ускакала.

Коляша повторял свои выездки, каждый раз добавляя в шоу что-нибудь новенькое: то грудь вывалит, то прическу сменит, то пронесется в противогазе краснощеком с проволочными ресницами.

— Она никак в толк не возьмет, что происходит, — счастливо ухмылялся Коляша. — Даже у меня спросила: чего они ржут, как идиоты.

— А ты?

— Говорю, цыгане приходили, промоакцию делали — каждому пакетик конопли бесплатно, на пробу. Курят теперь, говорю, все. Сутками хохочут. Бывает, даже спать не дают.

Коляша смотрел на Топилина с нескрываемой гордостью — зацени, мол, как я ее срезал.

— Серьезно? Вот так прямо и сказал?

— Зуб даю, Саш. Слово в слово. Она аж в лице перекосилась. Понимает, что издеваюсь. Ничего, схавала.

12

Мы очень сблизились с Антоном. Признаться, я и сам того хотел, но инициатива принадлежала ему. Скорей всего, я не решился бы сделать первый шаг. Все-таки я — не более чем писарь. А он герой и всеобщий любимец.