Сочинения в двух томах. Том 2 - Макс Пембертон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока над морем разливалось красное зарево, в моей памяти воскресла подобная картина — страшное зарево пожара яхты «La France» и страшный образ мертвого лица Холля, который видел в своем деле всемогущий перст Божий, и у меня невольно мелькнула мысль, что теперь дело его доведено до конца.
Блэк, уцепившись обеими руками за борт лодки, рыдал в порыве безумного горя и отчаяния.
— О, мое судно! Мое судно!
И горе этого железного человека могло бы тронуть самое черствое, каменное сердце!
XXV
СТРАНИЦА ИЗ ЖИЗНИ БЛЭКА
Не знаю, вид ли ослепительного зарева и взрыва нашего судна или неожиданность подобной развязки так озадачили экипаж броненосца, но только никто там не заметил нас, хотя они некоторое время держались вблизи. Когда же они отошли далеко и ночь пала на море, весь ужас нашего положения вдруг сразу охватил нас, тем более что ветер все крепчал и волнение усиливалось. Правда, к Блэку вернулось его обычное самообладание, и он пил глоток за глотком дорогое шампанское, как бы для того, чтобы поддержать свои силы, но, несмотря на это, упорно молчал, не проронив ни слова в продолжение нескольких часов.
Около полуночи с юга стала надвигаться гроза и море начало волноваться сильнее. Налети хоть небо-лыпой шквал, нашей лодке несдобровать бы, и так ее сильно заливало. Мы оба промокли до нитки, ослепительные молнии сверкали поминутно. Но Блэк продолжал хранить молчание. Только когда взошло солнце, мы оба положили весла и заснули на час-другой. Сон несколько восстановил наши силы, и мы теперь уже с большей надеждой стали ожидать какого-нибудь пассажирского судна, которое бы приняло нас к себе на борт. Проснувшись, Блэк казался совершенно спокойным и часто подолгу смотрел на меня с таким выражением, с каким смотрел в тот день, когда спас меня от своей команды.
— Смотрите, смотрите на восход, милый мой мальчик. Ведь, может быть, вы видите его в последний раз! — вдруг проговорил он.
— Я и смотрю, только этот восход сулит мне жизнь и надежду, — ответил я.
— Да, — продолжал он задумчиво, — вы еще так молоды и потому можете надеяться, что останетесь живы, а я… Так вот, если меня не станет, возьмите вот этот пояс, который теперь на мне, — он будет вам полезен там, на берегу. Если же мы оба останемся живы, то он выручит нас обоих.
— Но ведь мы на пути пассажирских пароходов, — заметил я, — зачем же смотреть так мрачно на будущее? Бог даст, нас заметят!
— Да, для вас это так, а мое сердце, моя душа ушла вместе с моим судном! Другого подобного мы никогда более не увидим!
— Вы сами построили его?
— Да, я построил его, когда восстал против людей и всего мира, и привелись мне опять начинать сначала, я сделал бы то же самое!
— Что вас заставило решиться на такое дело? — спросил я. — Вы, вероятно, много пережили в своей жизни?
Блэк передал мне кружку с вином и несколько штук сухарей. Когда я взглянул на него, то заметил, что лицо его помертвело. Он ничего не сказал мне, но сидел какое-то время молча, неподвижно вперив стеклянный взор куда-то вдаль.
— Я много пережил и испытал в своей жизни, — наконец проговорил он спустя несколько минут, — и мальчиком, и мужчиной. Моя жизнь была адом. Одному Богу известно, что я перенес…
Я молчал, думая только об одном: доживем ли мы до следующего дня. Он же теперь как будто находил облегчение, высказываясь, и потому, согреваясь вином, продолжал:
— Я был пасынком бессердечного, бессовестного, бесчеловечного негодяя. Моя мать умерла три месяца спустя после того, как стала его женой. Тогда я был бессилен, но попадись мне теперь этот человек, я раздавил бы его череп в своих руках, как вот этот сухарь! Мне страшно вспомнить, как он истязал ее, как издевался над ней. Но это не относится к делу! Знаете ли, что значит нуждаться в куске насущного хлеба? Что значит голод, день за днем? Нет? Так вы не можете себе представить, каково жить в течение более двух лет на одних объедках и отбросах, а я так жил у себя в Глазго, на родине, затем жил так и на западе, и в Колорадо. Мне не было еще тринадцати лет, когда я покинул Шотландию, отплыв на «Савине» в Монреаль, а затем в Рио-де-Жанейро и оттуда в японские воды. Я плавал так в течение трех лет, потом бежал с судна в Сан-Франциско. К этому времени не было такой низости, гадости и подлости, присущих людям, которых бы я не знал, но вместе с тем из меня за это время получился образцовый моряк.
Парусное судно или паровое, я мог справиться лучше всякого другого как с тем, так и с другим. И вот я поступил на судно, курсировавшее между Фриско и Йокогамой, и тут заработал хорошие деньги. Два года спустя я вернулся в Европу и стал вести торговлю между Саутчемптоном и Буэнос-Айресом. В последнем городе я встретил свою жену. В Мендозе мы повенчались. Она была из богатого, знатного рода, семья ее презирала меня. Она же была тогда просто девочка, никогда не знавшая не только нужды и лишений, но жившая всегда в непомерной и безрассудной роскоши, а со мной она стала голодать, и не месяц, не два, а целые годы! Ах, Боже правый! Страшно вспомнить, что это было. Это прелестное маленькое существо из-за меня терпело всякие унижения, всякий позор, голод и холод, — ведь я был тогда негодяй, горький пьяница, а мог бы работать, как и всякий другой, мог бы зарабатывать хорошие
