Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

— И вас не воротит от этого свинства?

— Положим, воротит. Какой же вы видите выход?

Суворов подумал.

— Не знаю, Жан-Марк. Ничего я не вижу. Разве только надежду на то, что близкий конец обещает начало.

Тут из засады выстрелил Дарси:

— Конец? Но чего? Тавтология, по определению, содержит в себе бесконечность. Повторение — непрерывный и долгий процесс.

Суворов как будто бы этого ждал:

— Верно. Однако, сдается, мы почти что достигли предела: разрушать бесконечно едва ли возможно. Сейчас мы корчуем, как корень, фундамент — иерархию духа вкупе с сознанием.

— Ага! «Децентрация»… — Расьоль погрозил англичанину пальцем: — Приготовьтесь, друг Оскар, сейчас он заставит вас лезть в центрифугу. Будет вам месть за то, что устроили нашему «духу вкупе с сознаньем» такой бесподобный разгром.

— То, что он уже состоялся, лишь подтверждает диагноз. Вы уж, Дарси, не взыщите… Но хочется верить, нас ожидает не просто смена веков на тысячелетие, а поворот кардинальный. В том числе в культурных пристрастиях… И в характере творческих импульсов. Вместо искусственного клонирования путаной «параллельности» времени, возможно, и возродится история, а с ней заодно — и сюжет. Глядишь, к нам вернется тогда и способный поверить в него настоящий герой…

— Браво, Суворов! Оркестр, фанфары! Это у вас фамильное — так возбуждаться при виде Альп? Ваша речь достойна того, чтоб ее восхвалить и, простите, скорее забыть. А то немудрено заразиться вашим прилипчивым пафосом. Тогда моя песенка спета: в одах я не силен, как, впрочем, и в зодчестве. Мой опыт знакомства с останками зданий убеждает, однако, в обратном: в них очень удобно, без всяких заметных страданий, обитает любимая вами стервятница — вечность. Колизей разрушен навеки, коллега, и, кажется, нас с вами это устраивает. Тем не менее, спасибо. Вы очень удачно вписались в утренний дивный пейзаж. С интересом буду следить за вашим полетом и дальше, — Расьоль раскланялся и, весело насвистывая, пошел переодеться для пляжа.

Дарси обстучал свою трубку, высыпал пепел и произнес:

— Говоря откровенно, выступление ваше страдает одним недостатком: в нем нет убежденности. Есть только вера.

— Разумеется, этого мало…

— Для начала — достаточно. Но если она истощится, придется солоновато. Не легче, чем вашему земляку после Баден-Бадена… Тем более что возвращать векселя вам надо себе самому.

Суворов пожал плечами. «Может, мне показалось, — подумал он. — Черт его разберет. Оскар, конечно, фрукт еще тот! Возможно, всего лишь блефует. На то он и симулякр…».

Если не вдаваться в подозрения, последняя реплика Дарси расшифровывалась элементарно: англичанин имел в виду тот скандал, что приключился с Горчаковым спустя месяц по его возвращении в Петербург, когда он подвергся атакам заимодавцев. Прознав через прессу про баварский гонорар, они требовали погасить пустяковые, в сравнении с фигурировавшим в газетной заметке числом, векселя. Но тут Горчаков, вопреки ожиданиям, внезапно сбежал, укрывшись в имении под Владимиром. Рассказывали, что он воспользовался черным ходом и даже пустился наутек, когда был узнан кем-то из кредиторов. Столь возмутительный факт газетчики, разумеется, не могли обойти вниманием и приступили к нападкам. Вскоре выяснилось, что за день до побега Горчаков взял у издателя аванс «общей суммою в триста рублей» под новый роман, при этом забыв покрыть долг за снимаемое на Невском проспекте жилье. Поведение для дворянина, никогда не пятнавшего репутации финансовой нечистоплотностью, неслыханное. В конце концов, не выдержав гонений, Горчаков послал открытое письмо в «Петербургские ведомости», в котором сообщал, что рассчитается по всем обязательствам в ближайшие недели — как только продаст родовую усадьбу. Дескать, для того и отправился во Владимир, а вовсе не потому, что собирался от кого-то там схорониться. О том, куда делось полученное в Германии вознаграждение, писатель умалчивал. Вскоре поползли слухи, будто бы в августе, отдыхая в Баден-Бадене нервами от недавних дафхерцингских потрясений, он в пух и прах проигрался в местном казино, по сей день знаменитом оставленными там деньгами Тургенева и Достоевского. Не отличавшийся ранее страстью к азартной игре, Горчаков с непривычки, должно быть, чрезмерно увлекся ставками на удачу.

Скандал был и вправду погашен: расплатившись с долгами, прозаик воротился в Петербург, где впоследствии вел скромную жизнь потускневшего даром русского литератора. До конца своих дней Горчаков ни разу нигде не обмолвился, что его небольшое поместье по спешности было распродано вполцены. Любопытно, что его баден-баденские переживания не нашли ни малейшего отражения в опубликованных им после 1901 года произведениях — настолько тема была ему неприятна…

— А вот и я… Всем привет! Вы — тот самый Дарси? Ух ты. Здорово! Я — Адриана Спинелли.

Суворов не верил глазам.

— А где Кроха? — Она была одета в хлопчатобумажную футболку с надписью «Только попробуй!». Из-под коротенькой юбки смотрели на Суворова загорелыми шариками для гольфа столь памятные ему по первой встрече коленки. — Надеюсь, не ублажает на нашей постели Гертруду?

Кто-кто, а Адриана не отличалась политкорректностью, зато выглядела сногсшибательно. Почему-то Суворова это сегодня не трогало. Он покосился на Дарси, но и тот, казалось, изучал ее лишь с чисто анатомическим интересом.

— Рад вас снова здесь лицезреть. Что до Жан-Марка — он как раз надел водолазную маску и направился к озеру. Новое увлечение, знаете ли. Кому-то же надо достойно продолжить дело Кусто.

Адриана издала смешок, ущипнула Суворова за щеку, Дарси лишь помахала рукой и упорхнула наверх.

— Эффектная девушка, — произнес англичанин. — У Расьоля теперь будет забот полон рот. С данной минуты, как я понимаю, его рукопись вновь под угрозой.

Суворов пробормотал:

— Это точно. — А про себя отчего-то добавил: «Эффектная, но далеко не богиня… Черт его знает. Будем считать, блефовал. Да, конечно же, блефовал!».

На лице его вновь заблуждала улыбка. Дарси подумал и широко улыбнулся в ответ. Погода стояла прекрасная. Через двадцать минут, решив подремать, оба пошли, усмехаясь, к себе.

О Турере никто в это утро не вспомнил ни словом.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ (Мизантроп)

Мизантроп — это альтруист, у которого сдали нервы.

Остаток дня, включая ночь, прошел под знаком Адрианы. На обеде она уплетала за милую душу, словно от ее анорексии не осталось и следа. Расьоль на нее с опаской поглядывал и заметно нервничал. Произошедшая с ним перемена озадачивала: расположение духа у француза с утра явно ухудшилось. Адриана без умолку болтала и задавала бестактные вопросы, вроде того, что это у Дарси со лбом? Суворов еще раз поведал обкатанную вчера байку, однако на любовницу Жан-Марка она не произвела впечатления.

— На вашем месте я бы изобрела что-либо более реалистичное, — сказала она. — Например, что Оскар бодался на станции с электричкой. Или что во время купания на него исподтишка накинулся буек. Не думала, Георгий, что вам доставляет радость морочить голову девушке. Мы ведь с вами друзья? Держу пари, здесь не обошлось без женщины…

Облизнув взбитые сливки с ложки и не выпуская изо рта серебряный черенок, она беззастенчиво наблюдала за их смущенными лицами.

— Ты бы окоротила язычок, — глухо посоветовал Расьоль. — Как-никак находишься в приличном обществе.

Адриана уставилась на него в изумлении:

— У тебя что, Жан-Марк, проблемы с речью? Не сходить ли тебе к логопеду? Я тебя прямо не узнаю. Куда подевалась твоя язвительная находчивость? У него такой вид, будто он с утра стоял на коленях перед распятием. Что тут, собственно говоря, происходит? Может, я не ко времени?

— Может быть, — отрезал Расьоль.

У Суворова отвисла челюсть. Дарси клюнул салфетку и прикрыл ладонью глаза. Вошедшая с подносом Гертруда, споткнувшись, сбила шаг и укоризненно поглядела на гостью.

— Вот как? — Адриана закурила и выдохнула дым Расьолю в физиономию. — Самое время, пупсик, поворковать. Заодно полюбуешься на подарок, что я привезла тебе из Парижа.

Не дожидаясь, когда Жан-Марк встанет из-за стола, она размазала недокуренную сигарету по пепельнице и, покачивая бедрами, вышла из столовой вон.

— Кураж, приятель, — шепнул Суворов Расьолю и подморгнул. Француз допил кофе, снял с носа очки, протер их платочком, водрузил на место и, сжав в ниточку губы, понурый, отправился на судилище. Где-то далеко покашлял робко гром, но солнце снаружи все так же нещадно палило, заливая ярким светом окно. Тени от стен сделались четче и суше. Тяготясь духотой, Суворов предложил: