Ночные ведьмы - Раиса Аронова

Мы были потрясены. Таких потерь полк не знал.

Нужно было вырабатывать новую тактику. Ее подсказала сама ситуация раз против нас бросили истребителей, то единственное спасение — малая высота. Истребитель побоится снижаться ночью. А мы можем. Пусть стреляют зенитки и пулеметы — они не так страшны, как огонь истребителя, который бьет без промаха по близкой освещенной цели.

Тяжелая утрата вызвала глубокие и печальные раздумья. У меня впервые за время войны появилась какая-то… неуверенность, что ли.

До этого я летала с легкомысленным убеждением, что меня никогда не убьют. Пусть ранят, пусть собьют, но не убьют. А теперь поняла, что можно погибнуть.

Как-то вечером, вскоре после той траурной ночи, я присела в саду под яблоней и написала что-то вроде стихов. На мой теперешний взгляд, от них попахивает пессимизмом. Что ж, случалось и так, что без особых надежд заглядывали в будущее. Вот эти стихи:

Вечер. Сад. И луч заката.Тополя у нашей хаты.Деревенские ребята,Голосистые девчата…И не верится, что рядом,Километров пятьдесят,Рвутся бомбы, бьют снаряды,Трассы пуль в зенит летят.И не верится, что ночьюВ пекло адово пойду.Что сгорю звездой полночнойИ с заданья не приду.И не верится, что после,Как при мне и без меня,Будет так же: в окнах отсвет,Песни, сад… И тополя…

Припомнились строки из дневника Гали Докутович:

«Девушки вчера летали бомбить аэродром в Гостагаевской. Там „миллион прожекторов“. И Наталке Меклин они сегодня снятся. Проснулась и села на кровати. „Натка, ты чего?“ — „Понимаешь, не могу крепко заснуть — все время прожекторы снятся“».

Нам всем до сих пор снятся иногда военные ночи: черной небо, слепящие лучи прожекторов, вспышки разрывов зенитных снарядов, пламя горящих самолетов. Просыпаешься с колотящимся сердцем. Потом с облегчением вздыхаешь: хорошо, что это только сон!

Но и наяву, случается порой, тоже бывают бои. Правда, совсем уж другого рода.

Лет десять назад мы с мужем жили в маленькой комнатке многонаселенной коммунальной квартиры. Жила там одна женщина — ее все не любили за злой язык. Стою я как-то в общей кухне, варю кашу пятимесячному сыну. Вошла та женщина. Я, как и все жильцы, взбегала вступать с ней в беседы, но у нее была странная манера — рассуждать вслух, вызывая, таким образом, присутствующего на разговор. Так было и в тот раз.

— Гм, — усмехнулась она, вроде как отвечая на мой слова, — «воевали!» Знаем, как вы воевали и за что ордена получали!

Словно кипятком плеснули мне в лицо. Мгновенная вспышка гнева затмила разум. И не помню, как так получилось: рука, в которой я держала ложку, мелькнула в воздухе и…

— Караул, убивают! — завизжала злоязычница не своим голосом.

Она преувеличивала, конечно. Никто но выбежал на ее крик.

Я понимаю, что поступок мой был некрасивым. Но почему меня не мучает раскаяние? Наверно, потому, что мы до сих пор видим во сне войну. И еще потому, что нет сейчас среди нас таких славных девчат, как Дуся Носаль, Галя Докутович, Полина Белкина, Тамара Фролова и много других…

От школы проехали на площадку, где был наш аэродром — с восточной стороны станицы. Обрадовались — она почти в том же состоянии, как и в нашу бытность тут. Хоть сейчас взлетай с нее.

— Рая, смотри-ка, — указывает Руфа в сторону, — колодец! Ты не забыла, чем он знаменит?

Колодец?.. Как же! Случай единственный в своем роде. Экипаж Никулина Руднева возвращался с задания с одной бомбой, которая, несмотря ни на какие усилия штурмана и летчицы, не вышла из замка бомбодержателя над целью. А вот при заходе на посадку ей угодно было сорваться. Но, к счастью, не взорваться. Начали искать бомбу. Обшарили весь аэродром — как сквозь землю провалилась!

Потом обнаружили ее вот в этом колодце. Над Женей Рудневой подтрунивали: до чего же меткое бомбометание!

С любопытством заглянули сейчас в колодец — нет ли там бомбы?

Солнце клонится к закату. Выезжаем из Ивановской.

— В это время у нас обычно раздавалась команда: «Боевые экипажи, за получением задачи!» — уже в пути, оглядываясь на площадку говорит Руфа.

Она поправляет пояс на платье, будто ремень на гимнастерке. У нее, как вижу, «боевое» настроение. А во мне беспокойными всполохами возникают отрывочные воспоминания, неясные образы, щемящая грусть. Я смотрю на багряное небо и думаю… О чем? Даже самой трудно разобраться. Сразу о многом. О том, как великолепен закат. О том, что эти прозрачные облака похожи то ли на цветы, то ли на перья сказочной птицы. И еще вот о чем: где-то там, в стороне заката, падали тогда, в сорок третьем, наши горящие самолеты… Может быть, теперь на том месте растут цветы? Красные тюльпаны. Или маки…

Еще на Донбассе, когда мы только-только начинали воевать, нам пришлось однажды днем садиться на огромное поле красных маков. Казалось, самолет погружался в полыхающий огонь… А на краю поля стояла Галя Докутович, прижав к груди большой букет бархатно-красных цветов. Ее лицо с густым, смуглым румянцем было удивительно красивым в обрамлении маков.

Галя… Вижу, самолет вспыхнул над целью. Над ним промелькнула хищная тень. Полотняные крылья ПО-2 ярко прочертили огненную линию к земле. Горела жизнь — прожитая, совсем короткая, и еще непрожитая — большая, красивая, нужная людям. Горели девичьи мечты, первая любовь… Горело человеческое сердце. Горела Галя…

— Как полыхает закат, — задумчиво произносит Руфа.

— Мне кажется, что сейчас там появится мифическая птица феникс… Возродится из пепла. А может быть, и не птица…

Руфа, словно уловив сумбурный ход моих мыслей, прошептала:

Много перла осело на этой земле в войну…

Проезжаем по новому, добротному мосту. Табличка извещает; «город Славянок». Но по виду это пока что станица. Сколько раз мы смотрели на нее с воздуха! Здесь была основная переправа немцев, когда они «по просьбе» наших войск нехотя уходили с кубанской земли. Мы невольно присматриваемся к берегам около моста — не осталось ли следов от наших бомб?

Мне пришла сейчас в голову мысль; а что, если бы у нас в руках была волшебная палочка, по мановению которой вдруг «воскресли» бы как те бомбы, которые мы когда-то сбросили здесь, так и всё, уничтоженное этими бомбами? Произвожу в уме несложный подсчет. Допустим, каждый экипаж делал в летнюю ночь не больше пяти вылетов. Положим, летало самолетов двадцать. Каждый брал по четыре бомбы. Значит, за неделю полк сбросил около трех тысяч бомб. Если предположить, что каждая десятая бомба наносила поражение (вероятность вполне реальная), то здесь должно лежать сотни две-три разбитых объектов.