"Болваны" - Александр Галкин

- Товарищи призывники! - начал он торжественно, после чего как следует прочистил горло, откашлялся, и продолжал: - Вы знаете... как его... наше положение... нашей социалистической родины... Американский, это вот, империализм... наступает... Наша родина в кольце... И все эти... тоже... США, Германия, Италия, Израиль, Франция и другие... они хотят сдавить нам... как его... горло. Не получится! Советский Союз... не выйдет... У фашистов не вышло... И у США... Пусть не надеются... Они все узнают, это вот, как его, наш кулак... русский. И Афганистан не получат...

Капитан опять прокашлялся. Было видно, как тяжело ему даются слова: они вылезали из него будто пудовые гири.

- Вы слышали про демографию?! Демография - это... В общем, сейчас у нас тяжелая демографическая ситуация. Сейчас идет призыв сыновей тех, как его, кто погиб в Великой Отечественной войне... То есть они не погибли, которые родили сыновей... Но многие погибли... И родили мало сынов. Отцы теперешних призывников, вас... - это военное поколение. Мужчин, понимаете, нам не хватает! Недобор! Некому идтить служить... А еще некоторые мерзавцы "косят" под больных, не являются по повесткам, отсиживаются за дверьми... И, значит, прячутся за спинами своих матерей, сестер... За их хрупкими плечми!

И здоровье у многих... это вот, хлипкое... Бегать не умеют... в школе их, видишь, не научили... Вот этих вот... как его... и подстреливают в Афганистане... как зайцев!..

За Птицыным кто-то недовольно проворчал: "Вот сам и иди в свой Афганистан... Бегай от моджахедов!"

- А кто тогда Родину будет защищать? А? - капитан сделал многозначительную паузу.

"Вот ты и защищай!" - опять пробурчал тот же недовольный голос за спиной Птицына. Птицын почувствовал рядом с собой и позади скрытую враждебность к капитану.

Капитан развернул газету и под занавес своей речи прочитал длинную невнятную цитату из Константина Устиновича Черненко. Ее смысл сводился к тому, что наши доблестные воины, мол, себя еще не показали, но обязательно покажут, то есть как раз то самое, что так красноречиво доказывал капитан призывникам.

Сегодня Птицына раздражало все подряд. Даже слово "мерзавцы" из уст капитана-златоуста, сказанное им о таких, как Птицын, покоробило Птицына.

"Да, я мерзавец, симулянт и лгун. Злостно обманываю патриота капитана, подавляющего зевок старшего лейтенанта и жирного борова полковника. Не военком ли он? А также и проклятое государство, которому на меня решительно плевать и для которого я пушечное мясо. Этим мясом по приказу Верховного главнокомандующего и в силу государственной необходимости будут удобрять каменистые степи дружественного Афганистана".

2.

Невропатолог - худой, субтильный курчавый брюнет лет сорока, с ярко выраженной еврейской внешностью, узкой мордочкой, похожей на крысу - в особенности не понравился Птицыну. На редкость мерзкий тип. Он семенил по военкоматовскому коридору с гаденькой улыбочкой, сжимая под мышкой личные дела, то и дело шмыгая из своего кабинета в кабинет к психиатру и обратно: вылитый Иуда.

Чистенький, аккуратненький, в новеньком галстуке из-под свеженакрахмаленного белого халата. В школе таких чистюль бьют. Они всегда с приготовленными уроками, подстриженными ногтями, с тетрадочками в обложках. Пишут четким, аккуратным почерком. Их обожают учителя, перед которыми они заискивают. Они нехотя дают списывать, тайком подличают и тайком же издеваются над теми же самыми учителями, что ставят их в пример и числят в любимчиках. Они презирают всех, кому отказано в дарах, какие сыплются на них, как из рога изобилия, и любят только себя. Впрочем, они побаиваются грубой силы. От хулиганов держатся подальше, а при случае ябедничают и исподтишка закладывают их учителям, завучу или директору, конечно, при условии, что их никто не уличит в предательстве. Они заканчивают школу с золотой медалью или, на крайний случай, имеют несколько четверок: по физкультуре и труду. Поступают в престижный вуз не без помощи папы, мамы, дяди или дедушки, которые просто не имеют право пустить на самотек такой важный шаг в жизни их любимого чада, как поступление в институт. Становятся прилежными и старательными студентами, участвуют в студенческом научном обществе, получают красный диплом, прикрепляются к какой-нибудь значимой кафедре, поступают в аспирантуру, защищают диссертацию, преподают ни шатко ни валко, зато всегда точно знают, к какой группе на кафедре примкнуть, чтобы свалить враждебные и слабейшие. К сорока пяти защищают докторскую, получают звание профессора, дремлют на Ученых советах, мелко мстят студентам, которые их ненавидят за мелочные придирки и крючкотворство на зачетах и экзаменах. Умирают за восемьдесят член-коррами или академиками, удостоившись некролога на стене и в стенгазете, а также кремирования за казенный счет.

Птицын поймал себя на том, что зарапортовался: "Какое мне дело до него? Будь он треклятый-растреклятый. У меня на руках выписка. Я месяц лежал в больнице. Сотня всяких исследований. Объективный диагноз налицо. Кофе крепчайший я на всякий пожарный выпил. Давление накачаю. Опыт есть. Пошел он... со своей поганой улыбочкой!.."

Птицын пожалел, что сменился невропатолог. Полгода назад он точно так же стоял возле этого кабинета, волновался, потел. Невропатолог, здоровенный дядька, косая сажень в плечах, громовым басом воспитывал каждого входящего к нему в кабинет призывника:

- Как стоишь?! Сми-и-и-рно! В армию идешь, олух царя небесного! Кто разрешал сесть? Выйди вон из кабинета! Зайдешь снова: "Призывник такой-то явился!" Кру-у-гом, шагом марш!"

- Почему не здороваешься? Выйди - зайдешь последним! Когда вызову... Птицын!

- Почему не здороваешься? В школе не учили?! Почему с бородой?

- У меня филологическое образование. Добрый день.

- Раздеться до пояса!.. Филолог?! Жалобы на голову, нервы есть?..

- Да, есть... Сравнительно недавно у меня было сотрясение мозга... Вот я принес амбулаторную карту... Там есть выписка.

- Как произошло?

- Упал... Шел дворами... Ударился об лед... лбом...

- В каком месте?

- Вот здесь...

- В 17-й больнице лежал?

- Да!

- Сколько?

- Неделю...

- Вытянуть руки перед собой! Глаза закрыть... Пальцы раздвинуть... Та-а-ак! Теперь указательным пальцем, не открывая глаз, коснуться кончика носа... (Птицын промахнулся и попал пальцем в переносицу.) Так! Хорошо! Раздеться до пояса! Штаны спустить... Смотреть сюда! (Невропатолог придвинул к переносице Птицына черный эбонитовый наконечник блестящего молоточка, резко сдвинул вправо, влево. Разыгрывать нистагм не имело смысла: сотрясение было слишком давно.) Нога на ногу! (Внезапно по колену трах! Колено подскочило, но как-то нехотя. По другому - трах! Второе колено вовсе не отреагировало.) Встать коленями на стул! Спиной ко мне... (Острым концом молоточка он провел по пяткам - ни малейших реакций у Птицына.) Лицом ко мне! (Острым концом молоточка резко по мышцам брюшного пресса. Мышцы сократились, но Птицыну показалось, что он каким-то чудом замедляет их сокращение. Невропатолог недовольно поморщился. Кажется, рефлексы не соответствовали норме.)

Невропатолог сел за стол, стал писать, коротко бросил Птицыну: "Отсрочка на полгода!"

Громогласные, суровые мужики вызывали в Птицыне намного больше доверия, чем такие тихенькие глисты, как вот этот. "В тихом омуте черти водятся". "Мягко стелет, да жестко спать". "Бог шельму метит". Русский народ припечатал таких типов двумя десятками пословиц.

Наконец, Птицын услышал свою фамилию. Зашел в кабинет, поздоровался.

Невропатолог стоял у стола и листал личное дело Птицына.

- Это ваша выписка? - спросил он, на мгновение приподняв кудрявую голову, оторвал глаза от бумаг, чтобы взглянуть сквозь Птицына, после чего развернул подклеенный к медицинской карте и свернутый вдвое листок.

- Да. Моя.

Птицын вспомнил, как в день его выписки из больницы Лия Исааковна Блюменкранц, лечащий врач, писала все эти бумажки для военкомата в коридоре неврологического отделения, за стеклом сестринского поста. Палата, где лежал Птицын, была как раз напротив. Дверь палаты распахнулась от сквозняка, и летний солнечный луч пересек палату насквозь, пронизал стекло сестринского поста и, проникнув внутрь, ярким светом залил стол, за которым сидела Лия Исааковна. Она сосредоточенно писала и временами подносила руку к глазам, как бы отгоняя назойливого шалуна - несносный солнечный луч. Птицын радостно-возбужденно метался по палате, делая круги и зигзаги, предвкушая желанный миг скорой свободы.

Лия Исааковна, некрасивая пожилая еврейка с резким, волевым лицом, с самого начала не слишком верила в болезнь Птицына, но месяц общения принес свои результаты: узнав Птицына ближе, она прониклась внутренней убежденностью Птицына, надо сказать, ни разу не высказанной вслух, что ему в армии не место; так же безмолвно она согласилась с этим и понемногу начала Птицыну симпатизировать и помогать. Птицын давно заметил, что евреи в его жизни всегда играли какую-то особенную, исключительную роль.