Том 2. Проза 1912-1915 - Михаил Кузмин

— Смотрите, как бы не встретиться там с Лаврентьевым… Это все-таки будет не очень приятно.

— Этого, наверное, не случится. Не думаю, чтоб Дмитрий Алексеевич стал посещать теперь «Сову». Он ведь там бывал исключительно для меня.

Леонид Львович не особенно охотно согласился сопровождать своих дам на открытие, но так как они находили, что одним туда являться неловко, а кавалеров даже Полина как-то старых растеряла, а новых не подобрала, он подчинился.

Открытие, по-видимому, предполагали обставить с некоторой помпой; на это указывало убранство уж самого входа, задрапированного какими-то испанскими сочетаниями черного с желтым.

Но эта Испания продолжалась только до самого зала, где, вероятно, художнику надоело держать однообразную строгость и он разрезвился, обратив знакомые нам комнаты в какое-то подводное царство. Общий тон был зеленовато-голубой, но лампочки всех цветов, помещенные почему-то под столами, на все бросали отблеск нежной пестроты и перламутра. Убранное таким образом помещение казалось незнакомым, вроде того как люди изменяются до неузнаваемости, надев маскарадный костюм. Народу было больше, чем когда бы то ни было, и, пробираясь с тарелками в руках, поминутно рискуя вылить соус за ворот своему соседу, наши пожалели, что здесь нельзя заранее заказывать стола, как в каких-нибудь менее артистических учреждениях. Как ни старались Елена Александровна и Полина делать вид, что все их интересует по-прежнему, но гальванизация не удавалась. Наконец Леонид Львович сказал:

— Как это странно: по-видимому, ничто не изменилось здесь: те же развлечения, та же обстановка, даже почти та же публика, а между тем все кажется мертвым, и кажется, что все притворяются, что их это интересует и занимает. Или мы сами изменились и притупилась наша восприимчивость к тем вещам, к которым мы привыкли, или повторность этих вещей придает им какую-то неживую механичность, или просто все надоедает, но что-то угасло; а может быть, мы просто делаемся старше и, как старики, находим, что прежде было лучше, когда весь секрет в том, что мы сами прежде были восприимчивей?

— Просто-напросто вы сегодня в дурном настроении и склонны философствовать, а это одно из самых скучных занятий, и прежде всего для тех, кто им занимается.

— А я скажу еще, — прибавила Лелечка, — что нам скучно оттого, что мы здесь никем не заняты, не говоря уж о том, что ни в кого не влюблены, а приходить сюда просто, чтоб выпить стакан неважного вина, всегда скучно.

И действительно, наша компания чувствовала себя как на каком-то острове. Несмотря на то что к ним подходил то тот, то другой, оживленно говорили, присаживались, но никакого интереса и связи не было видно, и сидели они как посторонние критически настроенные зрители. Полина подхватила последние слова Елены Александровны и с жаром заговорила:

— Да, конечно, это происходит оттого, что мы ни в кого не влюблены; тогда все приобретает новую прелесть, новый вкус, а так что же? сидим как скучающие иностранцы. Ведь не для каких-нибудь исканий в искусстве или серьезной музыки мы сюда приходим! Здесь все должно быть весело и влюбленно… Вот если бы это было в прошлый год, — добавила она, понижая голос и обращаясь к одной Лелечке, — ты бы уж, наверное, почувствовала волнение и оттого, что здесь нет Лаврентьева, и оттого, что сюда пришел Лаврик.

— А разве Лаврик здесь?

— Он только что пришел… Но Боже мой! с кем же он пришел? Лелечка, посмотри-ка: ведь это будет получше, чем твой увалень Лаврентьев.

— Это какой-то его знакомый, он летом гостил в «Озерах». Фамилии его я не знаю.

— Ну, как же можно было не узнать его фамилии и скрыть от меня, что летом у нас были такие соседи! Ты бы хоть по дружбе должна была сказать мне это.

Лаврик между тем, не проходя во вторую комнату, сел с Фортовым у самой эстрады, откуда-то раздобыв крошечный стол.

Как бы в подтверждение мысли, что все на свете повторяется, опять молодой француз показывал приемы ритмической гимнастики, снова господин с черной бородой играл ему отрывки в шесть восьмых, а тот изображал Смерть Нарцисса. И, как будто вспомнив прошлогодний вечер, опять Полина Аркадьевна стала шептать, схватив за руку свою соседку:

— Вот что, Лелечка, никогда не проходит и никогда не пройдет: это красота! Красота, любовь и искусство… И они так тесно связаны между собой, что одно без другого не может существовать… Мы просто слишком долго не пили этого тройного источника, потому как-то запылились, закисли. Но это временно, поверь мне.

Помолчав, она продолжала:

— И еще могут быть моменты не чистой прелести, а сильных чувств, сильных переживаний, катастроф: я уж тебе говорила, как бы я стояла на баррикаде! Если б пришлось погибнуть, и я бы не умела умереть, как Травиата, в поцелуе, я бы хотела гибели Титаника, землетрясения, наводнения, пожара! Вот как хотела бы! Ты не поверишь.

— Полно вам каркать, Полина! вы неисправимы, — отозвалась Правда Львовна.

— Пойдем, Лелечка, пройдемся, — вдруг предложила Полина, не обращая внимания на реплику Прайды Львовны.

— Где ж тут пройтись! ты же видишь, сколько тут народу: как говорится, не проворотишь.

— Ну, что там не проворотишь! так, потихоньку пролезем.

Хотя Елена Александровна ясно видела, что Полине хотелось просто-напросто поближе рассмотреть Фортова, но ей самой было так скучно сидеть за семейным столом, что она сказала, слегка улыбаясь:

— Ну, пойдем, пожалуй, если тебе так не сидится.

Но до столика, расположенного у самой эстрады, им не суждено было беспрепятственно добраться. Первыми их задержала Соня Полаузова с братом, неизвестно откуда взявшаяся. Они были в первый раз в «Сове» и казались растерянными.

Указав им место, где сидели Ираида Львовна и муж, Лелечка сделала с трудом еще шага четыре вперед. Полина что-то говорила сзади, разделенная уже несколькими людьми.

— Где вы были до сих пор? вы только что приехали. Я вас не видел, — произнес Жан Жубер, вскакивая со стула, причем стакан, который он не выпускал из рук, слегка пролился на соседа.

— Я тут уж давно и видела ваши прелестные по-прежнему танцы! — отвечала Лелечка через чью-то голову.

— В том-то и ужас, что по-прежнему, — отвечал француз, делая комическую гримасу, казавшуюся еще комичнее от освещения снизу.

— Здесь сегодня забавное освещение! как будто ходишь по потолку.

— А что ваш муж, ваши друзья?

— Мой муж здесь, он в той комнате.

— Я видел здесь этого молодого человека, Пекарского, и искал вашу компанию около него, но потом подумал, что вы совсем не приехали.

— Мы приехали не вместе и случайно разъединились, — говорила Лелечка, краснея, тем более что она уже почти добралась до Лаврика, который, не поворачиваясь, казалось, внимательно слушал ее разговор с Жубером.

Его спутник, очевидно, не узнавал Лелечки, чему последняя даже была отчасти рада. Его лицо ей напомнило так живо ее визит к Лаврентьеву и прошлый год, что она с большим чувством сказала своему собеседнику:

— Я так рада, так рада, что с вами встретилась, что вы не можете себе представить!

Тот посмотрел на нее с удивлением.

— Конечно, очень счастливая случайность привела меня сегодня сюда, но теперь мне, кажется, опять нужно идти на эстраду, я вижу знаки, которые мне делает мой аккомпаниатор оттуда.

Лелечка только сейчас заметила, что, действительно, Жубер был покрыт темным плащом, под которым, очевидно, скрывался не пиджак, а короткое трико, в котором тот исполнял мимические отрывки. На этот раз был воинственный танец, напоминавший мужские пляски на тризне героев. Лелечка смотрела с большим вниманием уже на самого Жубера, забыв о Фортове. Танец делался все быстрее и быстрее, покуда с последним резким аккордом танцор разом не остановился, закинув голову и руки, и в ту же минуту осветился красноватым светом будто далекого костра. Эффект был очень красивым, и публика, аплодируя, не заметила, что красный блеск не пропадает, а наоборот, усиливается, причем воздух как-то сразу сделался дымным. Не замечал, казалось, этого и сам исполнитель, все еще весело раскланивавшийся, встряхивая волосами. Наконец кто-то громко сказал:

— Но мы горим!

На секунду все сразу стихли, для того чтоб сейчас же поднялась какая-то не очень шумная, но невообразимая суматоха. Первые истерические крики женщин из дальней комнаты были как бы сигналом к общему гвалту. Многие столы были сразу же со звоном опрокинуты, на них валились люди, и следующие с трудом перелезали через упавших. Все сразу же бросились к узкой лестнице выхода, валясь и толкаясь. Только по широко разинутым ртам некоторых благоразумных можно было догадываться, что они о чем-то кричали, вероятно, убеждая успокоиться. Более испуганные и нетерпеливые влезали на стулья и столы, думая как бы, что этим они избегнут опасности быть задавленными, и не валились сейчас же только потому, что толпа была слишком скучена. Как только образовывалось малейшее свободное пространство, они падали, чтоб больше не подыматься. Наконец, загорелись длинные ленты и серпантин, спускавшиеся с потолка.