Том 2. Проза 1912-1915 - Михаил Кузмин

— Но ведь это же прелестно! что же, наши «Затоны» какой-то таинственный замок, или Лаврик повторяет «страдания молодого Вертера»? Признаться, от него я этого не ожидала. Я думаю, вы просто хотите меня заинтересовать и сочинили это таинственное исчезновение сейчас, на месте!

— Но отчего ты, Лелечка, не веришь этому? Или ты что-нибудь знаешь?

— Я знаю о Лаврике Пекарском? какие глупости! Да откуда же мне знать?

— Ты же вот пропадала без вести, оказывается, сидела у Полаузовых; может быть, он тоже там?

— Послушай, Леонид, нельзя же иметь такое скверное воображение! Неужели я такая идиотка, что, если бы даже Лаврик был моим любовником, стала бы скрываться с ним у всех на виду в почтенном семействе?

— В таких случаях ты обыкновенно ездишь в Ригу к сестре.

— Ты совершенно прав. В подобных случаях я езжу в Ригу.

Леонид Львович хотел что-то возразить, но Ираида Львовна, тихо подойдя, положила ему руку на плечо и не спеша сказала:

— Леонид, не надо. Сейчас не надо. Вспомни, что мы не только даем тебе помощь, но и останавливаем, и подумай об той, мысли о которой дают тебе радостные силы.

Леонид Львович молча поцеловал руку сестре. Елена Александровна наблюдала эту сцену с насмешливой улыбкой и, наконец, проговорила:

— Да я вижу, что у вас здесь много перемен и все в сторону какого-то таинственного романтизма. Исчезнувший юноша, какая-то таинственная «она», мысли о которой дают радость, быстрые отъезды друзей. Не хватает только вампиров и ритуального убийства. Но, милые мои…

Тут вдруг Лелечка взглянула в открытую дверь и насмешливая улыбка перешла у нее в самый беспечный смех.

— …Но, милые мои, если вы все эти истории придумали в честь моего приезда, для моего увеселения, нужно было бы лучше рассчитать выхода действующих лиц. Нельзя же быть такими неумелыми режиссерами, чтоб молодой человек, об убийстве которого идет речь, являлся как раз в ту же минуту самолично. А между тем наш пропавший Лаврик преспокойно идет по саду сюда вместе с Орестом Германовичем.

— Как? Лаврик? — воскликнула Ираида, поворачиваясь к двери.

— Он приехал с тобою вместе? — как-то задыхаясь, проговорил Царевский.

— Да, да! — совсем весело ответила Лелечка и только пожала мужнину руку. И все шесть глаз обратились к открытой двери, в которую было видно, как по прямой дорожке действительно преспокойно шли к балкону оба Пекарские на ярком солнце.

— Мы вам устраиваем торжественную встречу, для этого торжественного случая мобилизирована даже я, пропавшая жена, — проговорила Елена Александровна.

— Елена Александровна! и вы приехали? — проговорил удивленно Орест Германович, взглядывая на племянника. Тот только молча пожал ему руку так же, как только что Лелечка пожала руку своему мужу.

— Ну, а где же был Лаврик? — спросила Ираида Львовна.

— Он уже мне все рассказал, — отвечал дядя вместо племянника, — и действительно, можно только благодарить небо за его отсутствие.

— Видите, Леонид Львович, как настоящие, хорошие люди относятся к своим близким: они благодарят небо за их отсутствие.

Но Лелечкину шутку никто не поддержал, и она пошла переодеваться. Пекарские тоже удалились к себе, а Леонид Львович, оставшись вдвоем с сестрой, как-то тяжко и растерянно молчал.

— Леонид Львович, ты нехорошо поступаешь. Отчего ты не радостен, отчего ты не веришь? это такое счастье — верить людям.

— А мне не верится и очень тяжело.

Ираида Львовна, обхватив брата, быстро и убедительно начала говорить:

— Бодрись, бодрись, Леонид. Это ничего, что тебе сейчас трудно. Потом с каждой минутой, с каждым шагом будет все легче. Не забывай, что мы — здесь, что и я, и Зоя Михайловна всегда тебе поможем. Тебе может показаться странным, что я, будучи другом твоей жены, так отношусь к тому, что ты любишь другую, это потому, что я понимаю, что это как-то две вещи совсем разные и покуда тебе нужно думать о Зое; она нам поможет. Леонид Львович слушал этот поток слов, и действительно, будто от одного упоминания имени Лилиенфельд к нему возвращалась если не вера, то бодрая надежда.

— Да, Ираида, я только теперь вижу, как ты мне сестра! Как хорошо, когда так вместе думают! мы будем вместе надеяться, вместе, вместе!

— Да, мы будем вместе, и мы дождемся того, что жизнь наша, как и той, сделается гармоничной и прекрасной!

Ираида Львовна еще крепче обняла брата, и так они сидели, пока горничная не принесла опять конверта с заграничным штемпелем. Ираида торжествующе взглянула на Леонида Львовича, молвив:

— Вот видишь: наша помощь не дремлет.

— Хочешь, прочтем вместе письмо, теперь уж это письмо нам обоим.

— Благодарю тебя, но покуда прочти его один. Ты мне потом скажешь, что пишет Зоя, или покажешь письмо. Иди, иди, милый!

Она долго смотрела на дверь, за которою скрылся утешенный Леонид Львович, и думала, неужели скоро будет конец ее добровольным тревогам? Все указывало на близкое успокоение, и Ираида Львовна с удовольствием наблюдала, как сходились к завтраку Лаврик и Орест Германович, оба имевшие такой вид, будто они только что приняли веселую и радостную ванну; Елена Александровна, не совсем знавшая, как себя держать, но тоже как-то примиренная и устроенная, ждала с минуты на минуту, что сейчас спустится Леонид, тоже с отблеском бодрого и стройного письма. Но Леонида Львовича все не было, что заставляло думать, что послание, полученное им, довольно длинно, следовательно, тем более утешительно. Наконец стукнула верхняя дверь, и Ираида Львовна, подождав несколько секунд, достаточных, чтоб брат мог спуститься, весело крикнула, не оборачиваясь:

— Ну, иди же, Леонид, скорее, где ты там застрял? Ответа не было, хотя Леонид Львович и входил в комнату.

— Как ты медлишь! — продолжала Ираида Львовна, не оборачиваясь. — Мы думали, ты переодеваешься по случаю Лелечкиного приезда.

Царевский молча передал сестре письмо, которое он держал в руках распечатанным.

— Что это значит? — спросила та.

— Вот прочти сама, — сказал брат.

— Да, но не сейчас?

— Именно сейчас, вслух: я хочу убедиться, что глаза меня не обманули.

— Что это? кажется, письмо от Зои Михайловны? — проговорила Лелечка с усмешкой. — Интересно знать, что пишет эта милая женщина; а со стороны Леонида, по-моему, очень предупредительно быть таким откровенным. Что касается меня, я была бы конечно, не очень довольна, если б мои дружеские письма читали вслух, однако это их дело. Читайте, читайте, Ираида. Я не смогу приступить к завтраку, пока не узнаю, что в нем написано!

Ираида Львовна молча подняла глаза на брата, будто спрашивая взглядом, читать ли ей. Тот кивнул головою и, опустившись рядом, закрыл руками лицо.

— Милый друг! милый и дорогой, любимый Леонид Львович, когда вы будете читать, это письмо, меня уж в живых не будет… Как? Зоя умерла? Зои Лилиенфельд нет в живых? этого не может быть! Что же мы будем делать, и неужели она сама себя убила? она же не была больной?

— Читайте дальше! — проговорил Леонид, не разнимая рук.

— Я не могу читать этого ужасного письма, — проговорила Ираида, отодвигая листки кончиками пальцев.

— Да, мой милый, — продолжала Лелечка, взяв письмо со стола, — я сегодня застрелюсь и сделаю это так же точно и определенно, как и все, что я делала в жизни. Не может быть никакого опасения, что будет промах. Вы очень удивитесь, когда узнаете, что именно эта определенность и служит причиною моей смерти. Как в своем искусстве, так и во всем, решительно во всем, я вижу и понимаю ясно все до конца, до того конца, за которым начинается то, что мне совершенно недоступно, чему я не верю и не хочу верить. Может быть, за рядом прекрасных комнат, находится выход в страну, которая не имеет конца, но дверь туда мне совершенно закрыта и все, что я знаю, все, что я делаю, относится только к этим комнатам, известным мне до мелочей. Может быть, тем, кто побывали в той стране, комнаты кажутся не столь прекрасными, они даже не так ясно могут их разглядеть, мне же, земной затворнице, все так безнадежно знакомо, всякое комнатное совершенство так доступно, что, действительно, более точного, тонкого, определенного знатока вам, пожалуй, не встретить. Но моя жизнь, моя душа, это — гармоническая пустыня, это совершенство неодушевленных вещей, и я чувствую, что с каждым годом, утончаясь и совершенствуясь, я делаюсь более мертвой. Жизнь мне делается все более и более несносной и даже почти не занятной. Я думала, что ее может оживить любовь, но этого, оказывается, недостаточно. Я прошу у вас прощенья за то, что вы меня полюбили и, кроме того, я, к стыду своему, женщина, и могу гореть только земным светом, оживляясь, но не оживляя, повторяя, но не нашептывая, а вы, как это ни странно, нуждаетесь тоже в человеке, который бы вас оживлял.