Письма, несущие смерть - Бентли Литтл

Дорогой Стэн!

Надеюсь, это письмо найдет тебя в Калифорнии. Можешь гостить в моем доме, сколько хочешь. Я скоро вернусь…

И

Дорогой Стэн!

Тебе запрещается жить среди других Писателей Писем. Ты должен вернуться домой, к своей прежней жизни, в настоящий Бруклин в Нью-Йорке, где ты будешь жить долго и счастливо и уйдешь на покой с полной пенсией…

И

Сэр!

Стэн Шапиро больше не Писатель Писем. Он обычный человек…

Стэн никуда не переместился. Как и я.

Взявшись воплощать план Стэна, я написал в тот день писем двадцать, написал всем, кто, по моему мнению, смог бы вытащить меня. Я испробовал все возможные способы, от описания ситуации до требований, от прошений до утверждений, но ничто не срабатывало. Никаких перемен не происходило.

Ни в тот день, ни на следующий, ни на следующий…

Мы оставались в своих домах, жили привычной жизнью. Сначала возникло легкое разочарование, затем уныние и, наконец, отчаяние.

Я и раньше тосковал, но где-то в глубине души знал, что друзья меня поддержат. Теперь я чувствовал себя абсолютно одиноким. Мои друзья стали казаться мне голограммами, персонажами, созданными для того, чтобы составить мне компанию. Мне казалось, что я живу в проклятой видеоигре или в чем-то подобном, и я с подозрением относился ко всему, что видел, слышал и делал. Не доверяйте всему, что слышите. Или видите, сказал мне Генри при первой встрече. Верьте только тому, что читаете.

Он точно знал, о чем говорил.

В реальности Генри я не сомневался. Был ли он таким же могущественным Писателем Писем, как я? Я так не думал, но это не имело значения. Верховный или один из его подчиненных —

из Старейшин

— назначил его начальником, и, хотя он, похоже, сочувствовал мне, предан он был своему боссу. Он не мог укусить кормящую его руку. Даже если бы ему хватило смелости, вряд ли бы это пришло ему в голову. Поэтому несмотря на то, что Генри был добр ко мне и мне нравился, он был моим врагом.

Я продолжал писать письма. Как-то я целый день переписывал одно и то же письмо. Я написал его от руки, потом на пишущей машинке, потом на компьютере, потом снова от руки, и так весь день, пока не перестал соображать, и не занемели пальцы. Я надеялся, что повторение поможет. Черт побери, любой политик знает: если достаточно часто что-то повторять, то в конце концов люди поверят. Писатели Писем все время этим пользуются, особенно когда пишут письма в газеты.

На этот раз не сработало. Наутро я проснулся в том же самом доме, поехал на работу в той же самой черной машине, встретился на стоянке со Стэном, и мы уныло побрели к офисному зданию.

В конце концов наступил день, когда я решил не вылезать из постели. Зачем? Я лежал под одеялом, таращился в потолок, думал о будущем и видел перед собой вечность, заполненную одним и тем же: сон, еда, чтение, писанина, бездумное и бесконечное выполнение одних и тех же обязанностей. С тем же успехом можно валяться в постели. Все равно невозможно придумать наказание страшнее моей нынешней жизни.

Я провалялся все утро. Никто не позвонил; никто не заглянул ко мне. Я был совсем один. Я встал только в туалет. Сначала я и вставать не хотел — готов был напустить в постель. Кому какое дело? Но потом я понял, что не смогу вечно лежать в сырости. Пришлось бы менять простыни.

Стелить новые, стирать старые… От одной этой мысли на меня навалилась усталость. Я поплелся в ванную комнату, пописал, вернулся на мягкий матрац.

Часа в три сквозь полудрему я услышал, как в гостиной что-то звякнуло, словно металл ударился о металл.

Щелкнула крышка почтового ящика на парадной двери.

Письмо.

Ради этого я покинул постель.

Я спешил. Я хотел увидеть почтальона. Однако, пока я добрался до двери, пока возился с замком, почтальон успел уйти. Как был, в одних трусах, я выбежал из дома, но не увидел ни почтальона, ни почтового фургона. Улица была пуста. И тиха. Ни одного из тех фальшивых звуков, что каждый вечер доносились из соседних домов. Не лаяли собаки, не кричали птицы, не плакали младенцы, не шуршали шины автомобилей — ничего. Без преувеличения, я слышал только собственное дыхание.

Я быстро вернулся в дом.

На полу, под щелью почтового ящика, лежал белый конверт. Я нагнулся и сразу узнал почерк, хотя не видел его целый год.

Он.

Верховный.

Я разорвал конверт. Листок с тремя словами: Я всегда побеждаю. И фотография Джеймса Болдуина, лежащего на кровати; распахнутые глаза таращатся в потолок. Джеймс явно был мертв. И хотя причину смерти — сердечный приступ, передоз или удушение — определить было невозможно, я точно знал, кто его убил.

Я всегда побеждаю.

Я выпустил из рук фотографию и письмо. У меня даже не хватило сил разорвать их. Он прав. Он всегда побеждает. Как я мог думать иначе? Он проникал в мои сны с самого моего детства; он знал обо всем, что я делал. Он следил за мной и когда я спал, и когда бодрствовал. Он создал эту альтернативную вселенную и столетиями заманивал в нее Писателей Писем со всего мира. Один Бог знает, сколько ему лет. Как я даже подумать посмел, что смогу его победить?

Я был его игрушкой. Забавной игрушкой. Только поэтому он меня и терпел.

И вдруг я решил положить всему этому конец. Пусть мне не победить Верховного в честной схватке, но я мог сорвать его планы и выйти из игры. Хватит ему манипулировать мною. Я вспомнил, что сказал Генри о моей проблеме с Киоко: Один из вас должен исчезнуть.

Я мог выскользнуть.

Это был важный шаг; окончательный, необратимый, но единственный доступный мне акт неповиновения.

День сменился сумерками, сумерки — ночью. Я сидел на полу, думал о последствиях задуманного, пытался понять, следует ли мне это делать, смогу ли я это сделать. Хватит ли мне смелости?

В конце концов я решил, что терять мне нечего.

Я подумал, не позвонить ли Стэну, не сообщить ли ему о своем решении, но сказал себе, что Стэн — ненастоящий. И хотя я возненавидел себя за это, хотя я знал, что Стэн — настоящий, что его мысли и чувства и плоть так же реальны, как мои собственные, я не мог забыть о его происхождении, не мог смотреть на него как на человека.

Я встал, прошел через темную гостиную на кухню, выпил полгаллона апельсинового сока, съел последний кусок замороженной пиццы.

Потом я сел за письменный стол.

И начал писать свою предсмертную записку.

Глава 16

Я очнулся в больнице в Анахайме.

Кроме меня в палате лежали еще два пациента, оба старики и оба смотрели одно и то же шоу «Опра» по двум разным телевизорам. Во рту у меня пересохло, губы запеклись, а когда я попытался заговорить, то не смог выдавить ни слова. Горло словно поскребли наждаком. Я сообразил, что где-то должна быть кнопка вызова медсестры, и пошарил по краю кровати. Мои пальцы нащупали плоскую пластмассовую коробочку, прикрепленную к шнуру. В центре коробочки оказалась кнопка, и я вдавил ее.

Через несколько секунд в палату влетели две медсестры в форменной одежде и поспешили к моей кровати, следом вошел врач. Я указал на рот и горло, опять попытался заговорить, но мои попытки закончились приступом кашля, я стал задыхаться, и меня чуть не вырвало. Одна из медсестер, та, что постарше, взяла бутылочку с согнутой питьевой соломинкой и просунула кончик соломинки между моими губами.

Никогда я не пробовал ничего вкуснее этой тонкой струйки прохладной воды.

Я хотел выпить все содержимое бутылочки, но через пару секунд медсестра вытянула соломинку.

— Сразу много нельзя. Сначала попробуйте водичку удержать.

— Вы знаете, кто вы? — спросил врач, направляя лучик фонарика сначала в один мой глаз, затем в другой.

— Конечно.

Как выяснилось, они не знали. Меня нашли без документов. Я валялся без сознания на скамейке на автобусной остановке, и меня отвезли прямо в эту больницу. Если у меня и был бумажник, то его украли. Пока полицейские собирались снять отпечатки пальцев и попытаться меня идентифицировать, я изволил очнуться.

— Сколько я был без сознания? — спросил я, сообщив свое имя, адрес и необходимую личную информацию.

— Здесь вы провели два дня. Примерно столько, по нашей оценке, вы находились в коме. Может, на день-два дольше. Самое большее.

— Какое сегодня число? — спросил я.

— Двадцать третье февраля.

— А год?

Доктор нахмурился, но все же сказал.

Я отсутствовал полтора года. Меня не удивили бы и день, и десять лет. Но нет, время должно было совпадать. Мы смотрели их телевидение, слушали их радио, читали их ежедневные газеты.

Их?