Буйная Кура - Исмаил Шихлы

- Знаю.

- Если так, зачем идешь в эту сторону?

- Они из нашей деревни.

Шамхал зло плюнул, бросил окурок.

- Недотепа ты, вот и все.

Ашраф не смог больше терпеть. Высокомерие брата, обращающегося с ним, как с мальчишкой, задело его самолюбие.

- Если бы я был недотепой, то поднял бы руку на отца, оскорбил бы его, а потом ушел бы из дома.

- Что?

Шамхал зашипел, как змея. Он схватил за воротник Ашрафа и поднял его. Они встали лицом к лицу. Горячее дыхание Шамхала обожгло лицо Ашрафа, но Ашраф молчал и ждал, что еще скажет брат.

Шамхал неожиданно смягчился:

- Если еще раз скажешь такие слова, не посмотрю, что ты мой брат.

Он отпустил Ашрафа, взял винтовку, прислоненную к скале, потуже затянул пояс, отодвинул на бок кинжал и, не сказав больше ни слова, пошел по извилистой тропинке, ведущей к кочевью. Ашраф старался идти рядом с братом. У него много накипело па душе, что нужно было высказать брату. Он хотел, чтобы брат верпулся к отцу и чтобы все жили, как раньше, вместе, чтобы отец не был одиноким. Мать раскаивается, но не возвращается в дом только потому, что стесняется. Она ждет, чтобы Джахандар-ага сам пришел за ней и упросил вернуться. Салатын мечется между двух огней. Большая, крепкая семья разрушилась на глазах. Теперь было самое время для такого разговора, и коль разговор уж зашел, надо его довести до конца.

- Ты не сердись, Шамхал. Но разве можно оставлять отца одного?

- А разве можно приводить новую мать для такого верзилы, как я? Разве можно на глазах у новой жены унижать сына?

- Что думаешь делать дальше? Или раз и навсегда отказался от отца?

- Нет, он мой отец. Его честь - это моя честь. Если он ушибет ногу, у меня болит сердце. Ты слышишь? Когда бросают камень в его собаку, от гнева у меня сердце разрывается. Ты понимаешь?

Шамхал совсем расстроился и отвернулся в сторону: не хотел, чтобы брат видел слезы на его глазах. Да и Ашраф растрогался.

- Хорошо, что же нам делать?

- Что делать? Я хочу, чтобы ты стал мужчиной. Честь отца - наша честь, его враг - наш враг.

Некоторое время они молчали. Ашраф понял, на что намекает брат. Он прекрасно знал, что отец никогда не помирится с моллой Садыхом. Знал и о том, что родственникам не нравится частое появление Пакизе на его пути.

- Значит, ты не хочешь вернуться обратно?

- Зачем возвращаться мне, когда есть ты?

- Но ведь я же уеду учиться.

- Не уезжай.

- Это невозможно.

- Почему? - Шамхал замедлил шаги. Испытующим взглядом посмотрел на брата, стараясь узнать, насколько серьезно тот говорит. - Наши отцы и деды не учились. Разве они умерли с голода?

- Ты хочешь жить но дедовским правилам?

- А как ты думал? Или ты из своей школы привез нам порядки лучше старых?

- Горе как раз в том, что ты не знаешь, что делаешь. С одной стороны, защищаешь старые порядки, а с другой стороны, нарушаешь их.

- Кто это тебе сказал?

- Я говорю. Наш отец, по дедовским обычаям привел в дом вторую жену. Почему же ты не терпишь этого, а?

- Это другое дело. Ты все путаешь.

- Когда вопрос касается нас самих, ты говоришь, что это другое дело. А когда страдают другие, тебе все равно.

- Кто страдает из-за меня?

- Ты взял дочь Годжи, а с ним не хочешь мириться, старику тяжело. Черкеза ты сделал своим врагом. Гюльасер держишь дома, как заключенную. Разве они не люди? Разве они не хотят видеть друг друга? Разве это не горе? На сердце других ты ставишь крест-накрест клеймо, а когда тебя чуть тронут, вопишь. Разве это порядочно?

- Что плохого я сделал Гюльасер? Она жила впроголодь, а теперь сыта и одета.

- Дело не в куске хлеба. Надо, чтобы у человека и душа была сыта. Надо быть добрее.

Шамхал, хотя и чувствовал в словах брата правоту, все же не мог согласиться с его рассуждениями. Ему не нравилось, что Ашраф ставит в один ряд их самих и старика Годжу и его сына Черкеза. Если Ашраф думает так сегодня, то завтра он разных бродяг может привести к столу Джахандар-аги. Как это так - все равны?

- Что ты предлагаешь? Подожгли наше сено, подстрелили в стаде оленя, а мы, по-твоему, должны сидеть сложа руки? Быть добренькими?..

- Кто виноват?

- Как это кто виноват? Что ты говоришь? До сих пор никто не становился у нас на дороге, никто и не посмеет встать!

- Посмеет. Когда отец привел чужую жену, разве не знал, что после пира бывает похмелье? Если бы с тобой так поступили, как с Аллахяром, ты бы терпел?

- Замолчи!

Они пошли молча. "Этот парень совсем ошалел, - думал про себя Шамхал. - Каждую собаку он хочет поставить с нами рядом. На всех смотрит одними глазами. Между отцом и Годжой не видит разницы. Ну что же, что я взял его дочь. Разве он ровня моему отцу? У сокола свое место, а у вороны другое. Нет, видно, учение лишило его последнего ума. Что он хочет сказать? Будут задевать моего отца, а я буду молча глядеть? Если в деревне появляются власти, я должен бояться их? Нет, этот парень совсем сбился с толку, совсем забыл, что такое честь. Да еще бегает за юбкой дочери моллы".

Они поднялись на бугор, где и должны были расстаться. Перед тем, как идти к себе, Шамхал, не глядя на Ашрафа, хмуро сказал:

- Слушай, наберись ума и больше такими словами но бросайся.

- Постараюсь. Но ты тоже дома положи перед собою свою папаху и как следует подумай обо всем, что я тебе сказал.

- Я уже подумал, теперь твоя очередь.

Ашраф хотел что-то сказать, но, увидев, что Салатын бежит к ним, промолчал. Девушка посмотрела на Шамхала и на Ашрафа и поняла, что братья поссорились.

- Отец зовет тебя, - сказала она Ашрафу.

Шамхал перекинул винтовку через плечо и бросил на сестру косой взгляд. Ему не нравилось, что в последнее время сестра бегает то к отцу, то к матери. А теперь прибежала за Ашрафом.

- Чего это ты разбегалась взад и вперед?

- Что же мне делать, отец прислал.

- Некого больше посылать?

Девушка не ответила. Шамхал как будто хотел сорвать злость на сестре.

- Если еще раз увижу тебя здесь, в чаще, берегись! - И он сердито зашагал в сторону своей юрты.

Губы у Салатын задрожали, и как бы она ни старалась сдержать плач, не могла. Закрыв лицо фартуком, зарыдала. Ашраф обнял ее.

- Глупенькая, чего плачешь? Ну что ж, если брат пожурил тебя?

- В чем же я виновата?

- Ладно, ладно, вытри глаза, пока никто не видит.

Салатын кое-как успокоилась. Ашраф вынул чистый платок и вытер ей слезы.

- Ладно, пошли.

Она зашагала рядом. Салатын откинула назад косы, посмотрела мокрыми глазами па брата.

- Ты знаешь, кто приехал?

- Кто?

- Учитель Ахмед.

Когда Ашраф вошел в шатер, отец лежал на матрасике, облокотившись о метакке, а Ахмед сидел напротив него. Между ними стоял чай. Джахандар-ага увидев Ашрафа, придвинул к себе стакан и, не глядя на сына, сказал:

- Сколько раз я тебе говорил: когда уходишь в горы, бери винтовку.

- Что-нибудь случилось, отец?

- Ничего, но, кажется, стреляли. Не стой у дверей, проходи.

Ашраф вошел и сел рядом с мужчинами. Джахандар-ага, сглатывая чай, глядел через дверцу шатра на далекую гору, сливающуюся с небосклоном. Он был не из тех мужчин, которые позволили бы посторонним людям обосноваться в его кочевье, но он никогда не гнал и тех, кто приходил к его порогу. А что теперь делать с Ахмедом? Никто его не звал и не ждал. А он привез с собой этих бедных детей. Въехал на фургоне прямо в становище Джахандар-аги. Если бы не надеялся, что его здесь оставят, не въезжал бы. Интересно, что об этом думает Ашраф.

Но, может быть, это даже лучше. Ашрафу не будет так скучно, и он перестанет в одиночестве бродить по горам и лесам. Самому Джахандар-аге придется через неделю уехать вниз на уборку хлеба. Тогда совсем хорошо, что рядом с сыном останется какой-никакой мужчина.

Молчаливое чаепитие затянулось. Наконец Ахмед допил чай и встал.

- Спасибо, я пойду. Надо разместить детей.

Уже на пороге Джахандар-ага остановил его:

- Садись. Мои ребята все сделают.

- Дядя Джахандар...

- Ты слушай меня. Кто приходит к моему порогу, не возвращается обратно.

Джахаидар-ага затянулся папиросой. Синеватый дым распространился по шатру и стал слоиться, а затем выполз па волю.

13

Салатын вошла в шатер и закрыла за собой дверцу. Она взяла матрац, бросила его в угол около постели, достала деревянный круг на ножках и поставила его на середину. Затем принесла тетрадку и ручку, которые у нее хранились под периной, скрестила ноги и села. Долго она смотрела на буквы, которые успела выучить уже здесь, на эйлаге. Беззвучно шевеля губами, перечитала все. Потом, наклонившись над тетрадкой, из неуклюжих букв стала составлять слова. Она старалась, чтобы у нее выходило красиво, и сильно нажимала на перо. Думала, что в этом все дело.

Пока солнце поднималось в зенит, она успела исписать три полных страницы. Затем, склонив голову набок, внимательно посмотрела на свою работу, скрестила руки на затылке и так потянулась, что хрустнули кости. Встала, убрала тетрадь, ручку и вышла на улицу.