«Волос ангела» - Василий Веденеев

— А ну, вынай порог у двери!

— Ты чо, папашка?!

— Делай, что говорю! — визгливо прикрикнул Иван Васильевич. — А я пойду горн вздую. Пиджак свой сыми, землю для формы готовить будешь…

Кино родилось 28 декабря 1895 года в Париже, на бульваре Капуцинов, в подвальчике «Гран-кафе», где состоялся первый сеанс ленты, отснятой братьями Люмьер. Через полгода кино уже было в России.

В доме шесть по Большой Дмитровке 18 мая 1896 года в помещении театра Солодовникова состоялся первый в России киносеанс. А в 1904 году открылся первый кинотеатр на углу Столешникова переулка и Петровки. И начали кинотеатры расти, как грибы, — дело оказалось доходным, а публика весьма охочей до нового зрелища. Появился «Синематографический театр» на Страстном бульваре, потом в гостинице «Метрополь» открыли кинотеатр «Модерн», «Ампир» на Арбате и «Ампир» в Марьиной роще — излюбленном месте гуляний небогатых москвичей, «Гранд-электро» на Тверской и на Сретенке, который потом переименовали в «Большой Московский», как некогда популярный трактир. В четырнадцатом году на Чистых прудах построили «Колизей», на Садовой-Сухаревской — «Форум», на Тверской открылись «Прогресс», «Сфинкс», «Колибри», «Аполлон», «Амур», «Миньон»…

Греков и Шкуратов шли в кино. Вернее, к кинотеатру «Великий немой», где постоянно обретался некий Фома — Кузьма Фомичев, называвший себя свободным анархистом, дружок убитого Кольки Психа.

После убийства карманника арестовали всех, кто находился на «малине» Паучихи, но никто из них ничего толком не знал. Только Сенька Бегемот, плача пьяными слезами, твердил, что Кольку прирезал не кто иной, как Фома. Он так и пошел в камеру, сопровождаемый милиционером, размазывая по лицу пьяные слезы и сопли.

Вспоминая эту картину, Федор поморщился: сколько же грязи осталось в наследство от самодержавия и Временного правительства! Тот же Сенька — здоровый сорокалетний мужик, ему бы работать, а он? Давно надо было прихлопнуть этот притон в Дубровках, и вот наконец прихлопнули.

— Я вчера Пушкина кончил читать, — отвлек его от размышлений Генка, — все как есть, полное собрание сочинений прочел. От корки до корки. Ничего писал, подходяще. Раньше не до того было, а теперь как свободная минута, так читаю. Еще Достоевского прочел. Как раз по нашей части — «Преступление и наказание».

— Ну и как? — улыбнулся Федор.

— Классового сознания у Раскольникова не было. Чутьем знал, что не так все, что эксплуататоры жизнь в засилку взяли. А действовал прямо как анархист.

— Думаешь, можно было ему объяснить, как надо?

— Ха! А кто же ему тогда объяснил бы? Но мне это меньше понравилось. Вот про французскую революцию — это да, сила! Какие люди: Марат, Робеспьер! Но пролетариат ихний больно темный был, потому им и свернули шею. Наполеон — это ж чистая контра! Второй Корнилов.

— Много всего там было. Фуше, например.

— Кто такой? Не знаю.

— Жозеф Фуше? Французский министр полиции. И вообще очень скользкая личность. Он то за одних был, то за других.

— Помутил, в общем, воду, — подытожил Генка. — Мало еще знаю, ой мало. Как думаешь, учиться будут направлять? Я бы попросился. Но сначала гада этого поймаю, который от меня у монастыря ушел.

— По-моему, Фома… Вон, гляди, лохматый, — Федор показал на нечесаного парня в темной рубахе, толкавшегося около касс.

Пробравшись сквозь толпу, они подошли к Фоме. Греков тронул его за рукав:

— Здорово, Фома!

— Привет… — Фомичев недоуменно оглянулся. Незнакомые фраера. Один даже в кожанке… В кожанке!

Фома, резко оттолкнув Федора, кинулся в сторону. Шкуратов едва успел его поймать за руку. Фома взвыл:

— Пусти, сломаешь!

— А ты не бегай, — назидательно сказал Генка. — В МУР поедем…

— Что я тебе, начальник, костью в горле стал? — Фома сидел на стуле в кабинете Грекова, притихший, сгорбившийся, уронив руки между колен. Пальцы мелко дрожали, выдавая скрываемое волнение. — Кому Фома добра не сделал?

— Откуда крест у тебя? — поинтересовался Шкуратов, отвернув полу пиджака Фомы.

— Нельзя, что ли? Ношу в знак отрицания религии.

— Где взял?

— Где взял, там больше нету, начальник. Кореш подарил.

— Крест краденый, Фомичев, — спокойно сказал Греков. — В Вахрушенской церкви украли. Знаете об этом?

— Я?! Откуда мне знать? Нужен тебе, так на, забери… — Фома быстро снял через голову цепочку и швырнул крест на стол. — Возьми символ порабощения и дурмана! Могу идти?

— Рано собрался, — Шкуратов повертел в руках отобранный у Фомы нож.

— Это хлеб резать, — с ухмылкой пояснил Фома. — Что еще?

— Скажите, Фомичев, где вы были позавчера ночью?

— Заладили, скажи да скажи… А я помню? Я вот тоже могу тебя, начальник, спросить: где ты был на прошлой неделе во вторник? Ты помнишь? То-то… Мне незачем запоминать.

— Скоро выясним, есть зачем или нет. Пятна какие-то странные на лезвии. Это не кровь, а? — поинтересовался Геннадий.

— Может, я куря зарезал или порося… — скорчил шутовскую рожу Фомичев.

— Или Кольку Психа, — закончил за него Греков.

— Ты чего, начальник? Сам псих? Зачем мне его резать?

Фома выпученными от страха глазами уставился на Федора. Непослушными пальцами нащупал пуговицы на вороте рубахи, попытался расстегнуть. Не вышло. Рванул, оторвав. Тяжело заходил кадык на жилистой шее, покрывшейся липким потом.

— Хотя бы за крест.

— Не золотой он, — быстро ответил Фома, — не золотой — серебряный, только позолоченный…

— Откуда знаешь?

— Проверял… — Фома с натугой проглотил тугой комок, застрявший в горле, перевел глаза с Федора на Шкуратова и обратно, ища в их лицах сочувствия. — Не убивал я его… Нет на мне таких делов, чтобы убивать. Ошибка это.

— Потрудитесь тогда объяснить, откуда крест. Скажете, в карты выиграли? Старая песня… Церковь вместе с Психом брали?

— Не был я там! Сроду на такие дела не ходил. Отпустите за ради Христа!

— Не могу, Фомичев. Крест краденый есть, нож со следами крови. Не помните, где были… Придется задержать до выяснения, — развел руками Греков.

— Подарил он мне крест, Колька… — быстро облизав языком пересохшие губы, сказал Фомичев. — Встретились недели три назад у «Великого немого», тогда и подарил. Дело, говорил, хорошее могу предложить. Легаши, то есть, извините, гражданин начальник, милиция, стало быть, уголовная, делом этим не интересуется, а куш приличный. Я, сколько, говорю, это — приличный-то? А он не сказал. Крест вот подарил, а не сказал… Я говорю: зачем мне крест? Продашь, сказал, и ответ дай о деле. Думать, мол, долго некогда. Пока будешь думать, все дела кончатся, и быть тебе без взяток, и не мельтешись, мол, уголовке ты будешь без надобности. Вот и получилось — «без надобности»…

— А дальше? — заинтересованный рассказом Фомичева, спросил Греков.

— Не наши его шлепнули, точно! — убежденно прижал руки к впалой груди Фома, — чужой кто-то. Наши его все как пустого балабона знали, ну, морду могли набить по пьянке, а чтоб прирезать? Не-е… Наши бы не стали. Поперек дороги чужому встал. Или в большие дела попутался… Думай, говорил. А что мне думать, я не лошадь. Вы меня не обманываете, что Кольку прибили?

— Резону нам нет, Фомичев, обманом заниматься.

— Ага, оно, конечно, так… — согласился Фома. — А ответ он дать велел через Татарина.

— Знаю такого… — мрачно кивнул Шкуратов.

Контора фирмы располагалась в известной своей историей части города, где издавна любили размещаться представительства солидных банков, процветающих страховых обществ, крупных предприятий со смешанным капиталом, — старый, аристократический район должен был внушать клиенту твердую уверенность в процветании дел фирмы, неназойливо подчеркивать ее респектабельность и незыблемую надежность. Об этом свидетельствовала и небольшая, неброская табличка из потемневшей от времени и непогоды бронзы, заменявшая вывеску. Табличка была прикреплена у дверей, ведущих в контору, и как бы еще раз подчеркивала, что такая фирма, как эта, не нуждается в рекламе: лучшая реклама — безупречная репутация и сумма денежных оборотов.

Все это очень понравилось бывшему хозяину роскошного кабинета в одном из петербургских особняков — он всегда любил скромную деловитость в финансовых вопросах: деньги сами говорят о себе и о том, кто ими владеет. Совершенно незачем выпячивать богатство — оно или есть, или его нет. Он еще раз похвалил себя за то, что правильно сделал, остановив свой выбор именно на этой фирме.

Толкнув высокую узкую дверь старинного двухэтажного дома из темно-красного кирпича, он вошел в небольшой холл, сложил зонт — на улице опять моросило — и осмотрелся. Холл был почти пуст: несколько стульев у стены, пушистый ковер на полу и конторка, из-за которой поднялся тощий пожилой человек, одетый в строгий черный костюм.