Капут - Курцио Малапарте

С Луизой я чувствовал себя свободно, как с простой девушкой, как с работницей: в ней было очарование скромной женщины из народа, робко печальной от безрадостной жизни, от монотонного ежедневного труда, от беспросветности. В ней не было ущемленной гордости и унылой жертвенности, напускной униженности, тщеславного целомудрия и обиды, в которых народ видит признаки былого величия; в ней ощущалась только печальная простота, тонкая, неосознанная смиренность, несколько замутненная чистота, родовая благородная невинность, тайная сила терпения, которая кроется в глубинах гордости. С ней я чувствовал себя свободно, как с одной из работниц, которых можно встретить вечером в вагоне метро или на туманных улицах предместий Берлина недалеко от фабрик, когда немецкие работницы выходят группами и шагают грустные и подавленные, а за ними идет молчаливая и мрачная толпа полураздетых, босых и растрепанных девушек, которых немцы пригнали из Польши, Украины и России после своих набегов за белыми рабами. У Луизы тонкие и хрупкие руки с прозрачными, бледными ногтями. Тонкие запястья с разветвлением голубых вен, сходящим на ладони. Она оперлась рукой о стол и разглядывала развешенные по стенам гравюры с изображениями лошадей, знаменитых чистокровных скакунов венской Hobe Schule, школы Хобе, созданные Верне и Адамом: на одних лошади шли испанским шагом на параде, на других – галопировали на фоне пейзажа с голубыми деревьями и зеленой водой. Я смотрел на руку Луизы, женщины из рода Гогенцоллернов. (Я узнавал руки Гогенцоллернов – недлинные, хрупкие, чуть полноватые, с сильно изогнутым большим пальцем, очень маленьким мизинцем и средним, чуть длиннее остальных пальцем.) Но руки Луизы теперь покраснели, их изъел щелок, испещрили тонкие морщинки, кожа потрескалась, как на руках работниц с Украины и из Польши, я видел, как такими руками они держали черный хлеб и ели, сидя у стены литейного цеха в тот день, когда я попал в пригород Рулебена; такие же руки были у «белых рабынь» с востока, русских работниц с металлургических заводов, которые по вечерам заполняли тротуары промышленных кварталов Панкова и Шпандау.

– Вы не могли бы привезти мне из Италии или из Швеции немного мыла? – сказала Луиза, пряча руку. – Мне самой приходится стирать постельное и столовое белье и чулки. Немного хозяйственного мыла. И после напряженного молчания добавила:

– Я предпочла бы работать простой работницей на фабрике. Je n’en peux plus de cette existence de petite bourgeoise[225].

– Скоро придет и ваша очередь, – сказал я, – пошлют и вас работать на литейный завод.

– О, они и знать не хотят о ком-то из Гогенцоллернов. Мы парии в этой Германии. Они не знают, что с нами делать, – добавила она с ноткой презрения, – они не знают, что делать с императорскими величествами. В тот момент в зал вошли два солдата с черными повязками на глазах. С ними была медицинская сестра, она вела их за руку. Они сели за стол недалеко от нас и остались сидеть молча и неподвижно. Время от времени сестра оглядывалась на нас. Потом что-то тихо сказала слепым солдатам, и те повернули головы в нашу сторону.

– Как они молоды! – тихо сказала Луиза. – Совсем еще мальчики.

– Им повезло, – сказал я. – Война их еще не пожрала. Война не пожирает трупы, она ест только живых. Она пожирает ноги, руки, глаза живых, чаще всего, когда те спят, так же делают и крысы. Люди лучше воспитаны и никогда не едят живых. Они предпочитают, кто знает почему, поедать трупы. Может, потому, что очень непросто съесть человека живого, даже когда он спит. Я видел в Смоленске, как русские пленные ели трупы своих умерших от голода и холода товарищей. Немецкие солдаты молча смотрели на них с видом самым воспитанным и уважительным. Немцы полны гуманности, не правда ли? Не их вина, что им нечего было дать пленным, и потому они смотрели, качали головой и говорили: «Аrme Leute, бедные люди». Немцы – самый сентиментальный и самый цивилизованный народ на свете. Немецкий народ не питается трупами. Цивилизованный народ трупов не ест. Он поедает людей живых.

– Прошу вас, без жестокостей, не говорите таких ужасов, – сказала Луиза и положила мне руку на плечо. Я чувствовал, она дрожит, а меня неожиданно охватило сострадание и гнев.

– Был страшный холод, – продолжал я, – меня стало рвать. Было стыдно показать немцам свою слабость. Немцы с презрением, как на тряпку, смотрели на меня. Я покраснел, я хотел просить прощения за минутную слабость, но рвота не давала мне говорить.

Луиза молчала, я чувствовал, ее рука дрожит на моем плече. Она закрыла глаза, казалось, она не дышит. Потом сказала, дрожа и не открывая глаз:

– Иногда я спрашиваю себя, нет ли вины и моей семьи в том, что происходит сегодня? Как вы думаете, на нас, Гогенцоллернах, тоже лежит часть вины?

– А на ком ее нет? Я не Гогенцоллерн, но я тоже иногда думаю, что часть вины за все происходящее сейчас в Европе лежит на мне.

– Parfois je me demande si je suis obligée, en tant que femme allemande, d’aimer le peuple allemand. Une Hohenzollern doit aimer le peuple аllemand, n’est-ce pas?[226]

– Vous n’êtes pas obligée de l’aimer. Mais les Allemands sont très gentils quand même[227].

– Oh! oui, ils sont très gentils[228], – сказала Ильзе и улыбнулась.

– Хотите, я расскажу вам историю про стеклянный глаз?

– Я не хочу слушать жестоких историй, – сказала Луиза.

– Это не жестокая, а скорее сентиментальная история, типично немецкая.

– Говорите тише, – сказала Луиза, – слепые могут услышать.

– Вы думаете, в мире есть кто-то добрее, чем слепой? Если и есть кто-то добрый в этом мире, то это человек со стеклянным глазом. Но прошлой зимой в Польше я встречал людей еще добрее, чем слепцы или люди со стеклянным глазом. Будучи в Варшаве проездом со Смоленского фронта, я сидел в кафе «Европейское» страшно усталый, тогда тошнота не давала мне спать. Ночами я просыпался от сильных болей в желудке, мне казалось, что я проглотил зверя и он пожирает мои внутренности. Будто съев часть живого человека, я часами таращился в темноту. Таким я сидел в кафе «Европейское» в Варшаве. Оркестр играл старые польские мелодии и венские песни. За соседним столиком сидели немецкие солдаты с двумя медсестрами. В кафе – обычная публика, блестящая и нищая, полная достоинства и шляхетской меланхолии, какую можно встретить в публичных заведениях польских городов в годы нищеты и рабства. Повидавшие горе мужчины и женщины молча сидели, слушали музыку или тихо переговаривались между собой. На всех поношенная одежда, выцветшее белье, обувь со сбитыми каблуками. И тем не менее в манерах поляков было благородство, в нем, как в потускневшем зеркале, самые обыденные жесты отражались с изяществом, присущим польской знати былых времен. Но милее выглядели женщины, полные grandeur, величия, простые и горделивые, несущие на своих лицах бледность недоедания. Они устало улыбались, и все же не было и тени настороженности, смирения, жалости или униженности в усталых улыбках их страдательных губ. Глаза глубокие и ясные, даже яростные, как у раненой птицы, как у птицы плененной, как у белых чаек на фоне темного морского неба, устало летящих в преддверии бури, когда их крики вплетаются в шум ветра и грохот волн. Немецкие солдаты за соседним столом сидели с вытаращенными глазами и неподвижными лицами. В середине неподвижных глаз я видел странным образом расширяющиеся и сужающиеся зрачки. Потом я заметил, что их глаза не моргали. Но слепыми они не были: одни читали газеты, другие внимательно разглядывали музыкантов оркестра, входящую и выходящую публику, суетящихся между столиками официантов или сквозь большое запотевшее оконное стекло смотрели на бесконечную пустынную площадь Пилсудского. Вдруг я с ужасом заметил: у них нет век. Несколько дней назад, возвращаясь из-под Смоленска, я уже видел под сводами минского вокзала нескольких солдат без век. Из-за страшных морозов той зимы встречались самые необычные случаи. Тысячи и тысячи солдат теряли конечности, у тысяч и тысяч из них отпадали отмороженные уши, носы, пальцы, детородные члены. У многих выпадали волосы. Можно было встретить солдат, у которых волосы выпали за одну ночь, у других они выпадали пучками, как у больных паршой. Многие теряли веки. Сожженное морозом веко отпадает, как отмершая кожа. Я с ужасом смотрел в глаза несчастным солдатам, сидящим в кафе «Европейское», в их расширяющиеся и сужающиеся посередине выпученных, неподвижных глаз зрачки, безуспешно пытающиеся избежать прямых ударов света. Я представил себе, как бедняги спали с распахнутыми в темноту глазами, наверное, их веками была сама ночь. Они переживали день, шагая с неподвижными вытаращенными глазами навстречу ночи, под солнцем они ждали, когда ночная тень опустится на их глаза, как веко; их судьбой становилось безумие, только безумие могло бы принести хоть немного тени их лишенным век глазам.

– О, хватит! – почти прокричала Луиза. Она смотрела на меня широко распахнутыми и странно побелевшими глазами.