Новый Мир ( № 8 2007) - Новый Мир Новый Мир

В ответ на письмо читателя: “Перед днем рождения потерял талон на водку. Чтобы встретить родственников, пришлось покупать бутылку за 40 рублей. Было ли в нашей истории такое, чтобы за 0,5 литра приходилось отдавать чуть ли не четверть зарплаты?” — газета “Аргументы и факты” (1991, № 15) приводила таблицу соотношения средней зарплаты и стоимости бутылки водки. Выходило, что в 1913 году можно было на месячную зарплату купить 100 бутылок, в 1927-м — 30, в 1940-м — 54, в 1955-м — 38, 1965-м — 35, в 1975-м — 41, в 1985-м — 39, в 1991-м — 26. Позднее я подсчитал, что в 1996-м — 40, а в 2001-м — 30. Нынче, если считать средней зарплату в 5 тысяч, а стоимость бутылки — в 100, получим 50 бутылок в месяц.

Водка как бы не дешевеет, однако в сравнении с другими товарами и продуктами она остается более дешевой.

Когда я начал выпивать — в середине 60-х годов, — бутылка “Московской” стоила 2 рубля 87 копеек. Так она стоила много лет и прежде, еще по ценам до денежной реформы 1961 года, — 28 рублей 70 копеек. Была еще водка под красной сургучной головкой, кажется, 21.70. Дорогая “Столичная”, которую и не во всяком магазине-то найдешь, стоила 3 рубля 12 копеек, коньяк, который не всегда был в продаже, — 4 рубля 12 копеек. Французская, она же городская, булка стоила 6 копеек, 0,5 литра молока — 8 копеек, проезд в трамвае — 3, троллейбусе — 4, метро — 5, литр самого дешевого бензина — 5,4 копейки, впрочем, бензин на литры-то и не считали, а канистрами: десятилитровая стоила 54 копейки — как стакан разливного дешевого вина, или — более употребительная двадцатилитровая — соответственно 1 рубль 8 копеек, как его же бутылка. Сейчас французская булка (в Саратове) стоит 5 рублей, 0,5 литра молока — 6 — 8, проезд в трамвае и троллейбусе — 5 (но так как их крайне мало, саратовцы ездят на маршрутках за 8 — 9 рублей), а литр бензина — 8 рублей.

Итак, прежде бутылка водки стоила как 48 булок (сейчас — 20), а проехать на трамвае, оставшись трезвым, можно было почти 100 раз, тогда как сейчас только 20.

Эта нехитрая арифметика показывает, что, покупая бутылку водки, рядовой гражданин сознает, что ущемляет себя лишь в самом малом количестве питания, но даже если он вовсе откажется от спиртного, ничего в его жизни кардинально не переменится, разве что можно подкупить самой дешевой одежды китайского производства, но не прибудет столько средств, чтобы приобрести — смешно говорить — квартиру, но даже автомобиль или мебель. И гражданин, разумеется, покупает бутылку.

Бабка Холодина

Детское новогоднее представление “Волшебная хлопушка” в фойе кукольного началось с того, что из дверей выбежала немолодая короткая женщина в штанах и тапочках, с нарисованными на потрепанном лице кошачьими усами и замяукала пропитой хрипотцой. Печальный баянист (а баянисты всегда бывают или печальные, или пьяные, или пьяные и печальные) наигрывал в микрофон “В лесу родилась елочка”. Далее, как положено, являлись чередой Снегурочка с манерами испорченной старшеклассницы, солидный неповоротливый Дед Мороз и, наконец, гвоздь сюжета — волшебная хлопушка, исполняющая три желания. Чтобы похитить хлопушку, в круг вынеслось действительно страшное существо — худой парень в белом, одновременно словно бы невестином и покойницком полупрозрачном газовом платьице, сквозь которое просвечивали волосатые жилистые руки и ноги. Это было Зло, противостоящее Добру в лице Снегурочки и Деда Мороза, — бабка Холодина. Была бабка с жуткого, читаемого во всех чертах и жестах ее, доносящегося своим эфиром до первых рядов, перепоя. Задыхаясь, свистящим шепотом с невытравленными шпанскими интонациями бабка посвящала детей в свои зловещие планы: украсть Снегурочку, спрятать подарки и т. д. — по ходу действия превращаясь в других персонажей — Снегурочку, доброго Кота, и стало очевидным, что перед нами настоящий, может быть, даже блестяще одаренный актер, успевший распорядиться своим даром в компании с доброй подружкой русских даровитых людей — водочкой.

Представление стремительно шло к концу, с Холодины пулями летел пот, добрый Кот совсем осип. Когда в детской толпе мы медленно двигались к выходу, я спросил у служительницы, сколько сегодня еще будет представлений “Хлопушки”. Еще четыре!

В буфете саратовского ресторана “Волга” (в девичестве “Астория”) я разговорился с чеченцем. Это было еще до первой чеченской войны, еще только стали долетать сведения и слухи о Дудаеве, движении за независимость и проч. От официанток и буфетчицы я услышал о чеченцах, месяцами зачем-то живущих в гостинице без видимых дел. Один из них, молодой, крепко, даже угарно пьющий, целыми днями околачивался у буфетной стойки. Я частенько посещал этот буфет. Кавказский человек пожелал со мной познакомиться. Мы выпили. Наконец он привязался: кем работаешь? Я не очень любил отвечать на этот вопрос, но в конце концов сказал: главным редактором журнала “Волга”. Секунду он молча смотрел на меня, затем бешено закричал: “Смеешься надо мной, думаешь, не русский, так не понимает?! Дурак я, думаешь?” Еще секунда — и, казалось, он бросится на меня. Тут вмешалась буфетчица Татьяна, подтверждая мною сказанное. Он неохотно остывал и уже спокойно, но угрюмо сказал: “Не может быть!”

Не могло по его разумению быть, чтобы человек, занимающий такой пост, стоял бы как простой смертный в буфете, тогда как ему положено сидеть в отдельном кабинете ресторана, благосклонно угощаясь на чей-то счет.

Мне предстояла встреча с вдовой А. Н. Толстого Людмилой Ильиничной. Надо было бы накануне удержаться, но я остановился у крепко пьющих московских приятелей. От них звонил вечером Л. И. договориться о времени встречи. В назначенный час позвонил в дверь двухэтажного дома на улице Алексея Толстого (не знаю, доводилось ли когда другой вдове жить на улице имени своего мужа). Сумасшедший топот ног по лестнице со второго этажа, хотя “графине”, как иронически именовали ее, было уже за семьдесят. В недолгое время, после каких-то слов, она подвела меня к обширному овальному столу, где уж стоял армянский коньяк и грузинское белое, кажется, цинандали, и предложила налить. Я начал было отказываться. “Что вы, вам же необходимо!” — решительно сказала советская графиня, проживающая на улице имени своего покойного мужа, и взялась за бутылку. И уже когда выпили — я коньяк, она вино, — обронила: “Я же разговаривала вчера с вами…”

В послевоенные годы в России (за, вероятно, исключением Чувашии, где пиво — национальный продукт) практически была утрачена культура пивоварения. Особенно в провинции. В Москве и Ленинграде еще производились относительно приличные сорта, да и главное советское пиво — “Жигулевское” — там было повыше качеством. Сорт же родился до революции: в городе Самаре австрийский дворянин Альфред фон Вакано построил завод, выбрав место для него из-за особой воды ключей, бьющих из известняков Жигулевских гор. Всего же советские сорта пива можно было пересчитать по пальцам: кроме “Жигулевского” было чуть более крепкое “Московское” и темное “Бархатное”. В Москве производилось вожделенное “Двойное золотое” и “Ленинградское” в маленьких бутылочках.

Пиво в провинции производили жидкое, пены почти не дающее, да еще и продавцы разбавляли водой его. И для создания пены якобы сыпали туда щепотку стирального порошка. Разливным пивом, так же как и квасом, торговали или из металлических цистерн на колесах, или из пузатых деревянных бочек, забитых деревянной же пробкой вверху; чтобы выбить ее, надо было всадить остроконечный штуцер, которым заканчивался шланг, ведущий к крану. Перемена пустой бочки на новую занимала немало минут, порой сама продавщица вбивала штуцер, но обычно приглашала желающих из очереди, и тут же являлись любители, под советы, шутки и прибаутки очереди они принимались за дело. В Москве раньше, чем в провинции, с конца 50-х, появилось пиво в металлических баллонах и пивные-автоматы. В Ленинграде было больше, чем где бы то ни было, уличных пивных киосков, с небывалым нигде более подогревом пива в зимнее время: на электроплитке постоянно стоял чайник с пивом, и желающим добавляли в кружку с холодным еще и пива горячего. Попозже появилось и чешское пиво в кегах, похожих на алюминиевые яйца. Вообще чешское пиво в советские времена, за исключением столицы, где им постоянно торговали в Парке культуры, проходило по тому же дефицитному разряду, как черная икра или армянский коньяк.

В целом же по всей стране пива хронически не хватало, и стандартное объявление “Пива нет” украшало прилавки. Помнится, в “Литературной газете” даже карикатура была: к земле подлетают инопланетяне и видят во весь земной шар объявление: “Пива нет”. Место торговца пивом было крайне доходным, попасть на него можно было лишь за хорошую взятку. Где бы ни продавали пиво: в столовой, в бочке на колесах, пивной, — все становилось мужским клубом. Здесь можно было встретить и приличного старичка, осторожно сосущего из кружки, и шумную молодежную компанию, и постоянную клиентуру, мешающую прямо в кружке пиво с водкой, производя смесь под названием ерш — по названию рыбки небольшой, но очень нахальной и колючей, такового же рода действие производила и смесь на выпившего.