Новый Мир ( № 8 2007) - Новый Мир Новый Мир

Кажется, мне удалось сочинить несколько алкогольных афоризмов.

Все, что ты выпил сегодня, ты отнял у себя завтра.

Как водку бросишь, разве что она сама тебя бросит.

Мне не пьяному хорошо, мне трезвому плохо.

У поэта Николая Ушакова есть известные строки: “Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь”. Применительно к пьянству я перефразировал: “Чем продолжительнее трезвость, тем удивительней запой”.

Сергей Довлатов переиначил Некрасова: “Цирроз-воевода дозором обходит владенья свои”. Я же — русский романс: “Окрасилась печень багрянцем”.

Русские писатели пьяницы потому, что они русские? Хорошо. А почему пьяницами были Эдгар По, Уолт Уитмен, Джек Лондон, Шелли, Верлен, О. Генри, Хемингуэй, Фолкнер, Ремарк, Гашек, Стейнбек?.. В США даже вышла работа Альфреда Кейзина “Гигантский убийца. Пьянство и американский писатель”. Автор пишет: “В ХХ веке выпивка стала не просто „проблемой на всю жизнь”, а убийцей. Она стала казаться естественным компонентом литературной жизни — с ее уединенностью, творческим настроем, безумствами и неопределенным положением в обществе, где мерилом ценностей служат деньги”.

А дело все в том, что творчеству необходимо возбуждение: любовное, интеллектуальное, эстетическое, и поджечь это возбуждение как нельзя лучше дано алкоголю. Если верить, хотя и очень анекдотическому, примеру, один из первых русских писателей-фантастов Соломин (Стечкин), “ложась спать, клал себе на голову резиновый пузырь с горячей водой. Ему начинали сниться кошмары, жена будила его, и он торопливо записывал свои ужасные сны, чтобы потом использовать их как мотивы для очередной главы романа”. Допущу еще сравнение, может быть, шокирующее, но точное. Всем мужчинам известно половое возбуждение, наступающее не в пьяном виде, но спустя какое-то (ночь, день) время после выпивки. Совершенно тот же механизм действует с творческой натурой и в отношении сочинительства. У Ал. Н. Толстого есть на этот счет эпизод в романе “Сестры”, когда поэт Бессонов, выспавшись после кутежа, чувствует поэтическое возбуждение, которое называется вдохновением. Чехов признавался: “После <…> я всегда чувствую позыв к творчеству”. Известный, ныне, к сожалению, покойный актер Малого театра С. признавался, что лучше всего, легче, вдохновеннее играет на следующий день после крепкой выпивки.

В сибирском городе в старину умер богатый промышленник, владелец винокуренного завода, завещав большую сумму для раздачи бедным. Наследники исполнили волю, но основали три новых кабака, точно рассчитав, что раздаваемые с утра вдовою деньги к ночи вернутся через кабак.

Таким же образом действовала и царская, и советская власть; и лишь однажды, при Ельцине, власть отказалась от водочной монополии по причинам, о которых остается только гадать. Густо пошел левак. Есть, есть чего вспомнить из тех лет, каждый чем-нибудь да отравился; я, например, якобы коньяком якобы “Наполеоном” в красивой бутылке (мы тогда по-советски еще доверяли красивым заграничным упаковкам), производимом, как после выяснилось, в братской Польше, видимо, в знак исторического отмщения нам за 1795 и 1939 годы.

…Ведь только что едва пережили организованный властью, неистощимой на издевательские выдумки, алкогольный голод, борьбу с пьянством, талоны на водку. Вспомним, друзья?

Две бутылки в месяц. Торговля чудила по-своему — например, продавали водку только в обмен на две пустые бутылки. И — тут же из-под полы по полуторной цене ее можно было купить. Вслед за королями жизни — мясниками — быстро вставали на ноги и “водочники”. А спецразрешения, выдаваемые администрацией на приобретение водки для свадеб и поминок? Сам получал, когда хоронил брата в 1988 году, а после надо было продраться с этою бумажкой сквозь густую толпу в магазине на 2-й Садовой, рискуя ежесекундно получить по морде, от чего лишь слово “поминки” и спасало.

А вскоре последовала и новая карточная система.

Господи! Мы ведь и это пережили, а уж старикам их досталось несколько. Моя мать всегда сопоставляла дату моего рождения с послевоенной отменой карточек: “Когда он родился, отменили карточки”.

И вот нате вам из-под кровати!

Водочные талоны были, в отличие от продуктовых, отпечатаны на бумаге с подобием водяных знаков. Печать на талон ставили в местных жилуправлениях. Мой приятель, директор главного саратовского издательства “Коммунист”, где печатались талоны, ныне покойный, сам крупный специалист в алкогольном деле, пригласил меня к себе в кабинет, запер дверь, огляделся и достал из ящика стола огромный, еще не разрезанный лист талонов, штук, наверное, на сто. “Бери! — шепотом сказал он. — Тсс… никому!” — “А печать?” — “Найди верного человека в ЖЭУ — поставит, но тсс…” Через другого приятеля я вышел на бухгалтершу ЖЭУ, которая взялась проштамповать талоны за половину их. Вот было счастье!

Это все крупные этапы, “судьбоносные”, по любимому выражению одного из тех, кто эту гадость и затеял, а вертится в памяти какая-то мелочь вроде того, как вдруг, до талонов еще, исчезла вовсе из продажи водка, а прилавки заполнило импортное розовое очень дорогое шампанское. Помню в Москве в гастрономе под гостиницей “Москва” толпу негодующих граждан у прилавка, где продавалось только шотландское виски, стоившее раз в тридцать дороже водки.

Цензура выкидывала тогда любое нейтральное упоминание алкоголя. Нельзя было написать “они выпили”. Цензура требовала уточнить: они выпили ситро, или воды, или чаю. Мне рассказывал тогда Евгений Носов, как прицепилась цензура при переиздании к названию его классического, вошедшего в школьные хрестоматии рассказа “Красное вино Победы”. “Я им, сволочам, говорю, — басил Евгений Иванович, — что же, мне „Красное ситро Победы” его назвать?”

А потом — кругом! на 180 градусов! Гуляй, ребята! Отмена любых и всяких запретов. Каждый день ошарашивал новизной, только головой успевай вертеть по сторонам.

— Водкой торгуют круглосуточно!

— Водкой торгуют в ларьках!

— Водку разливают в магазинах!

— Водка продается в банках, как пиво! В полиэтиленовых пакетах!!!

Едва ли не самым ярким и ужасным было появление в продаже спирта, ведь долгие годы спирт в магазинах продавали лишь на Крайнем Севере. И вот он возник на прилавках, без всякой предварительной рекламы, внезапно, в красивых пузыречках, под разными названиями и национальностями: американский, французский, бельгийский, немецкий. На аккуратных этикетках помещались рекомендательные рисуночки: как, в какой пропорции разводить спирт водою, чтобы он сделался как бы водкою. Более всего процветал спирт “Royal” с белой надписью в кроваво-красной ленте. Внизу полукругом, где на приличных напитках воспроизводят медали, расположился пяток корон, стилизованных под царские, и надписи: Париж, Вена, Москва, Лондон, Осло — под каждой из них. А trade mark аж столетний, с 1889 года, крепость 95,5 градуса, и что первосортный он и хлебный. Место же производства его — Калифорния. Цена самая щадящая. И — поехало!

…Помню, как-то в первую пору радостного освоения разведенного спирта, жена принюхалась ко мне и говорит: от тебя не водкой пахнет, ты что пил? “Рояль”? Ну так не пей его больше, от тебя не водкой, а бензином и ацетоном несет.

Благодаря жене я одним из первых распознал вредительскую суть заокеанской жидкости и отказался от ее употребления. Через какое-то время, когда “Рояль” уже залил не только глотки, мозги и желудки, но, кажется, самое города, улицы, дома, его запретили. Но — только в городе. На селе — крестьян не жалко? — без ограничений, разводи, ребята! Но ребята, как я наблюдал три лета подряд в довольно глухом, хоть и всего километрах в ста от Саратова, без асфальта, школы и медпункта селе, и не собирались его разводить. Они пили его чистяком, разве что закусив сорванным на грядке огурцом, а то и просто запивая колодезной водой, справедливо полагая, что в животе все перемешается. И мешалось.

(Отдельная тема, не входящая в рамки моего текста, — последние массовые отравления: здесь, собственно, уже не метафизика, а экономика и криминал. При освещении скандала в СМИ часто, чаще всего, не проводилась грань между добровольцами — теми падшими созданиями, которые пьют откровенные суррогаты вроде жидкости для размораживания замков и проч., — и невольными жертвами, теми гражданами, кому в купленной за трудовые деньги в магазине бутылке со всеми положенными фабричными и акцизными атрибутами кто-то подсунул отраву. Написано и сказано по этому поводу уже немало, но толковых суждений не слыхать. Одно лишь для меня безусловно: сами собою и вдруг массовые отравления не могли случиться, как-то уж очень враз и компактно все произошло. Но. Контроль же за производством спирта, монополия, “народная” водка — это, повторяю, политика и экономика. Пока политика, к примеру, заметно проявляется в неограниченном допущении к российскому потребителю водки, произведенной в одной из кавказских автономных республик из тамошнего же спирта; оная водка не пахнет водкой, она вообще почти не пахнет, ею насмерть не отравишься, глаза не позеленеют, но то, господа, не водка, а бессовестная синтетическая гадость, творимая не из зерна, но черт знает из чего.)