Избранное. Мудрость Пушкина - Михаил Гершензон

в чистовой

Но в нас кипят еще желанья:

в черновой «Онегина»:

Нет, рано чувства охладели.

в печати:

Нет, рано чувства в нем остыли:

в черновой:

Нет, пуще страстью безотраднойОни вспылали (Татьяны томные мечтанья),

в печати:

Нет, пуще страстью безотраднойТатьяна бедная горит;

в черновой эпилога к «Руслану и Людмиле» было:

Но вдохновенья жар погас,

в печатном тексте:

Но огнь поэзии погас:

в одной из ранних редакций стихотворения «Каверину» было:

Простимся навсегдаС Венерой пламенной,

в другой

С Венерой пылкою:

в черновике пятой песни «Руслана и Людмилы» было:

И неприметно хладный сон.

в чистом виде:

И неприметно веял сонНад ним холодными крылами.

Это длинное предисловие было необходимо, чтобы открыть доступ в мышление Пушкина. Его мышление есть созерцание; оно сложено из живых, подвижных, зрячих слов, оно живет их жизнью. Кто, читая его живое слово, воспринимает мертвый знак отвлеченного понятия, тот естественно видит не молнию, а ее окаменелый след, громовую стрелу.

Войдем же в его созерцание через слово, и осмотримся. Без сомнения, у Пушкина, как у всякого человека, была своя метафизика, то есть целостное представление о строе и закономерности вселенной: без такой «основы» невозможно даже просто осмысленное существование, тем более – творчество. Можно с полным правом говорить о системе метафизических воззрений Пушкина, сознательных или безотчетных, и сравнительно легко восстановить ее на основании его поэзии, потому что ею, разумеется, определены все линии его умозрения и творчества, начиная от его общих идей и композиции его картин, кончая его словарем и метрикой. Но эту задачу я должен предоставить другим исследователям, в надежде, что их широкие и неизбежно зыбкие обобщения совпадут с моими более узкими наблюдениями и найдут в них опору. В той неисследованной области, где я нахожусь, необходимо идти твердым шагом от одной видимой вещи к другой: а в поэзии единственно-конкретное есть слово[79].

I

Пушкин только два или три раза определенно, да столько же раз мимоходом, выразил свое представление о сущности бытия, но скудость этих заявлений возмещается их полной отчетливостью. Их общий смысл не оставляет сомнений: Пушкин, подобно Гераклиту, мыслил Абсолютное как огонь. Вот как он изображает запредельный мир, то есть чистое бытие:

Ужели там, где все блистаетНетленной славой и красой,Где чистый пламень пожираетНесовершенство бытия…

(«Ты, сердцу непонятный мрак»)[80]

Очевидно, Пушкин, как и Гераклит, мыслил мировое пламя невещественным, – оттого «чистый пламень», но этому пламени, как и у Гераклита, присущ один физический признак – свечение: он блестит; в черновой у Пушкина было:

Где в блеске новом утопаетНесовершенство бытия.

Этот образ чистого бытия еще более уясняется другим стихом той же черновой:

толь, где вечный свет горит,

и, наконец, стихом из черновой другого стихотворения тех же лет (1822—23) – «Надеждой сладостной младенчески дыша»:

Предел —Где мысль одна горит в небесной чистоте.

Получается вполне гераклитовский образ Единого начала: невещественный, светящий огонь – мысль; и в тех немногих случаях, где Пушкин хотел представить полное погружение индивидуальной души в Абсолютное, – смерть не запятнанного грехом, – он неизменно изображает Абсолютное, как царство света. Так, о смерти Марии в «Бахчисарайском фонтане» сказано:

Она давно-желанный свет,Как новый ангел, озарила.

и об умершем ребенке М. Н. Волконской:

В сиянии и радостном покое…

II

Следующий этап в миросозерцании Пушкина, доступный изучению, – его представление о сущности земного бытия. И здесь обильный материал приводит к неоспоримому выводу: он мыслил жизнь как горение, смерть – как угасание огня. В «Кавказском пленнике»:

Он ждет, чтоб с сумрачной зарейПогас печальной жизни пламень;

там же в другом месте:

И гасну я, как пламень дымной,Забытый средь пустых долин:

о самом себе Пушкин говорит:

Уж гаснет пламень мой

(«Я видел смерть»);

и множество раз он определяет смерть просто как угасание

О Занд, твой век угас на плахе

(«Кинжал»).

Ты угасал, богач младой

(«На выздоровление Лукулла»).

Рано друг твой незабвенныйНа груди твоей погас

(«К молодой вдове»);

и не менее пяти раз о Наполеоне:

Угас в тюрьме Наполеон

(«Чем чаще празднует лицей»).

Всему чужой, угас Наполеон

(«19 октября 1836»).

Там угасал Наполеон,

(«К морю»).

Чудесный жребий совершился:Угас великий человек

(«Наполеон»).

Он угасает недвижим,

(«Герой»).

Итак жизнь – горение, Поэтому Пушкин называет животворящую силу весны огнем:

Пригорки, рощи и долиныВесны огнем оживлены…

(«Руслан и Людмила», II).

Так в землю падшее зерноВесны огнем оживлено,

(«Евгений Онегин», III).

Напротив, смерть он определяет, как холод и тьму – спутники угасания:

Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,Завесу вечности колеблет смертный час…

(«Безверие»).

Уж гаснет пламень мой,Схожу я в хладную могилу,И смерти сумрак роковойС мученьями любви покроет жизнь унылу,

(«Я видел смерть»).

III

Пушкин был не философ, как Гераклит, даже не поэт-мыслитель, как Гёте, но преимущественно лирик, Поэтому биологический и метафизический смысл его созерцания остались в нем нераскрытыми и несознанными: он глубоко разработал его, естественно, только в отношении духовно-чувственной жизни человека, Психология Пушкина, по существу тождественная с психологией Гераклита, несравненно полнее, подробнее и точнее ее, по крайней мере насколько последняя может быть теперь восстановлена.

Общую мысль Пушкина можно выразить так: жизнь, или что то же – душа человека, есть огонь, но души и в целом несходны между собой по силе горения, и каждая отдельная душа горит то сильнее, то слабее. Высшее напряжение жизненности в человеке Пушкин определяет словами: «пламенная душа». Но он не только констатирует это состояние души: он также оценивает его, именно – наивысшей ценою; он мог бы сказать вслед за Гераклитом, что огненная душа – наилучшая и мудрейшая. Таковы у него Руслан, черкешенка, Татьяна, он сам.

Воскреснув пламенной душой,Руслан не видит, не внимает

(«Руслан и Людмила», VI).

Впервые пламенной душойОна любила…

(«Кавказский пленник», черн.).

Татьяна от небес одарена «сердцем пламенным и нежным» (II) и Онегин говорит ей:

того ль искалиВы чистой пламенной душой?

(«Евгений Онегин», IV).

Пушкин о себе в 1816 году:

Гасну пламенной душой

(«Лиле»).

и в 1826-м:

Так вот кого любил я пламенной душой…

(«Под небом голубым»).

о гр. Закревской:

своей пылающей душой…

о художнике:

И гаснет пламенной душой…

(«Недоконченная картина»).

В других местах:

Оба сердцем горячи

(«Пред испанкой благородной»).

Он свежее весны,Жарче летнего дня…

(«Цыганы»).

Дух пылкий и довольно странный

(«Евгений Онегин», II).

пылких душ неосторожность

(«Альб. Онегина»).

И хоть он был повеса пылкий

(«Евгений Онегин», I).

То же высшее состояние души, ее зенит, он многократно определяет речениями «пыл души», «пыл сердца», «жар сердца»:

В нем пыл души бы охладел

(«Евгений Онегин», VI).

И сердца жар неосторожный

(«Я. Н. Толстому», черн.).

В обоих сердца жар погас

(«Евгений Онегин», I).

Он верил избранным судьбамиМужам, которым тайный дарИ сердца неподдельный жарИ гений власти над умами

(«Евгений Онегин», II, черн.).

Судьбою вверенный мне дар —Доселе в жизненной пустыне,Во мне питая сердца жар

(«Увы! Язык любви болтливой»).

Но где же вы, минуты упоенья,Неизъяснимый сердца жар

(«Дельвигу»: «Любовью, дружеством…»)

И все умрет со мной: надежды юных дней,Священный сердца жар, к высокому стремленье

(«Война»).

О дружбе, заплатившей мне обидойЗа жар души доверчивой и нежной.

(«Вновь я посетил»).

Твоим огнем душа палима

(«Стансы»).

Он создал нас, он воспитал наш пламень.

(«19 октября»).

Родился он среди снегов, —Но в нем пылает пламень скрытый

(«Кавказский пленник», черн.).

То же определение он не раз применяет к коням, – например: