До свидания, Сима - Станислав Буркин

Переднее стекло у нас вывалилось на смятый капот, и дверь с моей стороны распахнулась и уже до конца не закрывалась. Правое переднее колесо противоестественно вывернулось, как сломанная нога.

— Вуаля, — невесело сказала Мерседес и посмотрела на меня, приподняв одну бровь.

Мы сразу поняли, что машине пришел конец, и очень испугались, во-первых, что нас убьет Энрике, а во-вторых, что найдет полиция по машине, если мы ее бросим здесь. Я даже подумал столкнуть ее вниз по лесному склону, но через борт ее не перебросишь, и мы попробовали свинтить номера. Но и это у нас не вышло без инструментов. Мерседес вся изматерилась, пока мы ходили вокруг нашего поверженного «Порше».

— Да что ты так беспокоишься, — успокаивал я ее, — он уже завтра будет думать, что сам угрохал машину.

Возле нас остановился джип, и водительница спросила, не нужна ли нам помощь. Мы попросили подвести нас до Сен-Мартена.

На следующий день мы подло рассказали Энрике, что он разбил машину и что нам никак без нового авто — хотя бы подержанного пикапа — не обойтись. Но тут оказалось, что у нас нет больше денег.

— Постой, постой, Энрике, ты что, потерял их? — паниковала Мерседес.

— Да нет, у меня просто кончились наличные.

— Так значит, на счете они у тебя есть?

— На счете есть.

— Так поехали до банкомата!

— Но карты-то у меня нет.

И неудивительно. Как бы он, интересно, запомнил свой код, если бы у него была кредитная карта? Думаю, что даже если бы он записал цифры, он бы обязательно забыл, где именно.

— Но как ты снимаешь деньги со счета?

— Я прихожу в свой банк, и до трех часов дня они выдают мне сумму.

— А позже?

— А позже не выдают.

— Почему это?

— Я сам их об этом попросил, после того как однажды вечером снял и куда-то дел семь тысяч.

— Боже мой, — представил себе я. Интересно, куда он их дел? Вот повезло кому-то.

— Собирайтесь! — вскочила Мерседес. — Мы едем в Париж.

— На чем это, интересно, мы туда едем? — поинтересовался я.

— Можно поехать на поезде «зайцем», — предложила Мерседес.

— Я никуда не поеду, — отрезал Энрике.

— А это еще почему?

— Потому что меня сразу убьют.

— За что?

— Не помню, — признался Энрике.

— А с чего ты взял, что тебя убьют?

— Я в этом уверен.

Снег выпал только за четыре дня до Нового года. Как-то утром мы проснулись, и шел снег. Глянув в окно, я очень обрадовался зиме, и мы с Мерседес выбежали в метель. Повсюду намело липкие теплые на вид сугробы, так что мы сразу же стали играть в снежки. Мело так, что снег налипал на ресницы и таял на мокром разгоряченном лице. А когда мы вернулись домой, то чистили друг друга веником, — столько на нас было снегу. Тогда еще оставалось кое-что из припасов, и мы неплохо и весело позавтракали кашей, подслащенной медом. В этот день я впервые услышал раскаты сухого зимнего грома в горах, которые ничем не отличались от раскатов во время обычной летней бури.

Мы сидели и смотрели, как метет за окном, и внезапно, как в зимней сказке, узрели четыре танцующих голубых огонька, которые мигали, перемежались, разбегались парами и так приближались к нам. Мы как зачарованные застыли с раскрытыми ртами, не в силах объяснить чудо, и так пялились до тех пор, пока из метели к нашему дому не выкатились два беленьких полицейских «Пежо» с включенными мигалками.

— Жандармы! — крикнули мы Энрике.

— Все на пол! — жестко рявкнул он, а сам соскочил с дивана и прижался спиной к стене возле окна.

Хлопнули двери машин, и на дворе послышались беспечные голоса полицейских.

— Ни звука, никто не подходит к двери, — сказал Энрике, вдруг сделав выпад вперед, он схватил меня за шкирку и крепко прижал спиной к себе. В руке у него был неизвестно откуда взявшийся пистолетик. Он крутил и мял его у своего бедра.

Забренчал электрический звонок на нашей двери, и сердце у меня ушло в пятки. Я подумал, что так или иначе это конец, и решил, что мне все равно, так как мне уже надоела эта европейская жизнь, — если это, конечно, была европейская жизнь, — и я был за то, чтобы все провалилось пропадом. Я хотел, чтобы меня забрали в полицию или, на худой конец, ранил Энрике, но только не застрелил.

— Что ты делаешь, тварь? — возмутилась с полу Мерседес.

— Замолчи, сука! — придавленно огрызнулся Энрике.

Полицейские позвонили еще настойчивее, потом, тихо разговаривая, ходили вокруг дома, и мы видели их маячащие силуэты на белых занавесках. Потом захлопали двери, и машины уехали. Мы тихо отодвинули край занавески и проводили обратно четыре танцующих огонька.

— Дай его сюда, — строго сказала Мерседес и протянула к Энрике руку ладонью вверх. Тот понуро сидел на диване, горемычно свесив свои лохмы.

— Дай его сюда! — настойчивее повторила Мерседес.

— Что тебе дать? — не поднимая глаз, спросил Энрике.

— Дай сюда пистолет!

Несколько секунд они молчали. Лицо папаши сохраняло прежнее выражение — невидящие глянцевые глаза, скосившийся рот, свирепо приподнятые крылья ноздрей, он сидел погруженный в себя, как бы во что-то вслушиваясь или силясь постигнуть ускользающую от него мысль. Но вдруг черты его обмякли.

— На! — недобро сказал он и швырнул увесистую штуку на пол.

Мерседес подняла пистолет и ушла с ним в другую комнату. Я проводил ее взглядом, посмотрел на Энрике, мне стало жутко с ним наедине, и я побежал за Мерседес.

Она собирала вещи в рюкзак.

— Мы уезжаем от него?

— Я еду в город.

— Я еду с тобой.

— Тогда одевайся. Ты едешь домой.

— Я без тебя никуда не поеду, Мерседес.

Мы добрались до города пешком. Снег продолжал валить большими липкими хлопьями, и мы с ней насквозь промокли. Идти было неудобно, я просил ее остановиться, чтобы передохнуть, но она упорно продолжала двигаться, так что я отставал, и мне приходилось ее нагонять бегом. На нас были рюкзаки, холодный воздух обжигал легкие, и кончик носа у меня стыл и немел. К тому же побаливало горло, и я то и дело переглатывал, безнадежно стараясь проглотить какие-то облепившие мое горло сухие салфетки. Обдавая сырым холодом, медленно проезжали машины счастливых людей, а я шел весь мокрый и не знал, вернемся ли мы еще в дом и что вообще будет в моей непутевой жизни дальше. Я трусил, у меня, что у пацанов называется, играло очко — это когда задница от волнения холодеет, — и я боялся о чем-либо спрашивать Мерседес. Мне было страшно, что она меня бросит и мне придется сдаваться в полицию или одному справляться с полоумным стариком, который однажды все равно убьет меня, если не специально, то перепутав с кем-нибудь другим.

В Сен-Мартене она легко так подошла к банкомату и получила крупную сумму — что крупную, я сужу по тому, как сразу после банкомата мы устремились в спортивный магазин и купили там скутер почти за тысячу евро. На скутере мы лихо проехались по снежным улицам и устремились по извилистому шоссе вниз. На повороте нас занесло на мокром снегу, мы упали набок и недолго катились по земле. С нами ничего не случилось, но дальше мы уже ехали осторожнее, и меня адски знобило по пути.

Когда мы вернулись домой, Энрике не было. Мы разделись почти догола, укутались в одеяла и уселись греться у печки и пить подогретое с пряностями вино. Мы молчали и, скорее всего, думали о том же самом.

Вечером он не вернулся, и к ночи я вышел, чтобы поискать в округе его тело или следы. Но даже если они и были, то их, конечно же, занесло снегом. Энрике не вернулся ни ночью, ни днем, и мы начали всерьез беспокоиться за него.

На следующий день подул теплый ветер, и началась оттепель. Мохнатый снег превратился в рыхлую кашу, и в сыром воздухе беспокойно запахло весной. А ночью и вовсе забарабанил дождь, и когда мы проснулись, он продолжал моросить, разъедая едва начавшуюся зиму. Снег превратился в грязь, и на нашем и без того невеселом покатом участке стало совсем тоскливо. Над перевалом нависали тучи, царапаясь брюхом о вершины гор, и мы ходили в магазин под зонтиком, хлюпая резиновыми сапогами по грязи и воде, ручейками размывавшей лед на дороге.

Дождь шел три дня, то усиливаясь, то повисая мглистой моросью. По склону горы за шоссе выше нашего дома сошел черный оползень, и по топкой дороге, загибавшейся вниз к нашему дому, полились черные струи жидкой грязи. Была такая сырость и слякоть, что страшно было выйти из дому. Утром тридцатого декабря мы собрали вещи, бросили казавшийся как никогда чужим и зловещим дом и переехали в дешевую гостиницу на другом конце Сен-Мартена.

Вечером в гостинице у меня скакнула температура, и я весь мокрый пролежал до самой ночи, полусидя под двумя тяжелыми одеялами перед телевизором, на экране которого мелькали никак не связанные для меня картинки. Я попросил Мерседес посидеть со мной, когда пил приятно обжигающее горло густое молоко с медом и с желтой морщинистой пенкой, которая прилипала к моим губам. Вдруг Мерседес вскочила, схватила пульт и прибавила звук, чуть ли не на полную громкость. Я с усилием и болью в глазах сконцентрировал внимание на телевизоре и увидел какие-то полицейские сводки.