Обращаться с осторожностью - Джоди Линн Пиколт

слов, их затмят поступки. Но меня беспокоило, что ты слышишь от меня, а не то, какие скрытые смыслы можешь прочесть.

— Помнишь, я говорила, что мне придется сказать то, что я не имею в виду? В этом все дело, Уиллоу. — Я замешкалась. — Представь, что ты в школе и твоя подруга просит сказать, нравятся ли тебе ее кроссовки, а тебе не нравятся — ты считаешь их ужасными. Ты ведь не скажешь ей, что они отвратительны? Иначе она огорчится.

— Это ложь.

— Знаю. Это неправильно в большинстве случаев, если только ты не пытаешься кого-то задеть.

Ты пристально посмотрела на меня:

— Но ты задеваешь мои чувства.

Кинжал в моем животе провернулся.

— Я не нарочно.

— Значит, — сказала ты, размышляя над этим, — это вроде того, как Амелия устраивает День наоборот?

Амелия придумала эту игру, когда была примерно твоего возраста. Даже тогда она перечила нам, отказывалась делать уроки, а потом хохотала, когда мы кричали на нее, говоря, что это День наоборот и она уже все доделала. Или начинала задирать тебя, называя Стеклянной Заучкой, а когда ты приходила в слезах, Амелия настаивала, что в День наоборот это означало, что ты принцесса. Я никогда не могла сказать наверняка, придумала Амелия День наоборот от богатого воображения или бунтарства.

Но может, это могло бы распутать густые заросли термина «неправомерное рождение», размотать ложь, как Румпельштильцхен превращал пряжу в золото.

— Именно. Совсем как День наоборот.

Ты так сладко улыбнулась мне, что кругом чуть не начал таять лед.

— Хорошо, — сказала ты. — Тогда и мне жаль, что ты родилась.

Когда мы с Шоном стали встречаться, я оставляла угощения в его почтовом ящике. Сахарное печенье в форме его инициалов, булку «бабка», булочки в глазури с засахаренным пеканом, миндальные конфеты. Обращение «сладкий» я восприняла буквально. Я представляла, как он тянется за счетами или каталогами, а вместо них достает рулет с вареньем, медовый торт, плиточку ирисок.

— Ты не разлюбишь меня, когда я наберу тридцать фунтов? — спрашивал Шон, а я лишь смеялась.

— А с чего ты решил, что я люблю тебя?

Конечно, я любила его. Но мне было проще показывать любовь, а не говорить о ней. Слова напоминали мне пралине: крохотные, драгоценные, невыносимо сладкие. Я оживала в его присутствии, казалась себе солнцем в созвездии его объятий. Но попытки уложить эти чувства в слова будто бы преуменьшали их значимость, это как прикрепить иголкой бабочку под стеклом или запечатлеть на видео комету. Каждую ночь он обнимал меня и шептал на ухо это предложение, от которого по телу шли мурашки: «Я люблю тебя». Потом он ждал. Он ждал, а я знала, что он не станет давить на меня, пока я не буду готова признаться ему, но все же я улавливала его молчаливое разочарование.

Однажды я пришла с работы, отряхивая с рук муку, чтобы побежать за Амелией и забрать ее с уроков, когда нашла небольшую карточку под своими дворниками. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ», — говорилось там.

Я бросила карточку в бардачок и тем же днем приготовила трюфели и оставила их в почтовом ящике Шона.

На следующий день, уходя с работы, я нашла на лобовом стекле карточку размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов с надписью: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ».

Я позвонила Шону.

— Я одержу победу, — сказала я.

— Мы оба, — ответил он.

Я приготовила лавандовую панакоту и оставила поверх его счета «Мастеркард».

Он ответил мне плакатом. Текст можно было прочитать из витрины ресторана, что стало предметом острот со стороны метрдотеля и шеф-повара.

— В чем же проблема? — спросила меня Пайпер. — Просто скажи ему, что ты чувствуешь.

Но Пайпер не понимала, а я не могла ей этого объяснить. Когда ты показывал другому свои чувства, они были свежими и искренними. Когда ты говорил о чувствах, за словами могли стоять лишь привычка или ожидания. Этими тремя словами пользовались все: простые слоги не могли вмещать в себя нечто столь редкое, как мое чувство к Шону. Я хотела, чтобы он почувствовал то же, что и я, находясь рядом с ним: невероятное сочетание комфорта, раскованности и чуда, знание того, что с каждым глотком этого чувства к нему у меня возникало привыкание. И я приготовила тирамису, оставив его между стопкой бумаг с amazon.com и буклетом компании по покраске.

На этот раз Шон позвонил мне:

— Открывать чужие почтовые ящики — это тяжкое преступление.

— Так арестуй меня, — ответила я.

В тот день я уходила с работы в сопровождении остальных работников, которые наблюдали за нашими ухаживаниями, как спортивные фанаты, и увидела, что вся моя машина покрыта пергаментом. На бумаге были огромные, размером с меня, буквы. «Я НА ДИЕТЕ», — гласило послание Шона.

Конечно же, я приготовила ему булочек с маком, но они остались лежать в ящике на следующий день, когда я пришла оставить имбирное печенье. А через день, учитывая эти нетронутые подношения, я даже не смогла вместить клубничный тарт. Вместо этого я понесла его к дому и позвонила в дверной звонок. Светлые волосы Шона сияли на солнце, белая футболка обтягивала торс.

— Как так случилось, что ты не ешь то, что я приготовила тебе? — спросила я.

Он лениво улыбнулся:

— Как так случилось, что ты не можешь произнести тех слов?

— А ты не понимаешь?

Шон скрестил руки на груди:

— Чего не понимаю?

— Что я люблю тебя.

Он открыл экранную дверь, схватил меня и крепко поцеловал.

— Ты вовремя, — с широкой улыбкой сказал он. — Я чертовски проголодался!

Тем утром мы с тобой не только приготовили вафли. Мы сделали хлеб с корицей, овсяное печенье и «Блонди». Я позволила тебе облизать ложку, лопатку и миску. Около одиннадцати Амелия размашистым шагом залетела на кухню, только выйдя из душа.

— Какая армия собралась к нам на ланч? — спросила она, потом взяла кукурузный кекс, разломила его пополам и вдохнула пар. — Тебе помочь?

Мы приготовили торт «Малиновый бархат» и тарт из слив «Татин», яблочный пирог, печенье вертушки и макаруны. Готовили до тех пор, пока в моей кладовой ничего не осталось, пока я не забыла то, что ты сказала мне у пруда, пока у нас не закончился коричневый сахар, пока мы не перестали обращать внимание на отсутствие вашего отца весь день, пока мы не смогли больше впихнуть в себя ни кусочка.

— И что теперь? — спросила Амелия, когда от выпечки не осталось свободного места на столешнице.

Прошло столько времени, и стоило мне начать, я уже не могла остановиться. Отчасти я все еще