Ключ от миража - Татьяна Степанова

Сегодня утром Клавдия Захаровна как раз, по мнению Игоря, и была в таком боевом, склеротическом настроении и все порывалась рассказать внуку, пока тот завтракал, надоевшую всем в доме байку о том, как «той самой весной, когда никто из жильцов и носа не смел из квартир высунуть со страху», она и легендарная Настя-лифтерша — еще один персонаж бабкиного домашнего эпоса — задержали…

— Да кого, ба? — вяло интересовался Игорь. Он спрашивал это всякий раз, потому что не реагировать на бабкины сказки было нельзя. Бабка сразу же по-детски обижалась и бубнила, что он такой же, как все — бессердечный, пустоголовый остолоп.

— Да мы-то с Настей-лифтершей тогда решили — этот, мол, снова вернулся, душегуб-то наш, — сразу оживившись, повествовала Клавдия Захаровна. — Они ведь возвращаются иногда. Тянет их на место-то поглядеть, кровь тянет, зовет… А это не он был, слава богу, не тот. Того-то поймали потом, да не в Москве, а вроде в Казани… А у нас-то дело вон как было, слушай. Настя меня во дворе встретила, я с работы шла. Шепчет: беда, Захаровна. К Нюрке-то ломится кто-то в дверь, она мне через форточку кричала… А двери-то тогда тоже тьфу были, фанера. А Нюрка-то, соседка наша, одна жила, мужа схоронила, сына в армию проводила… Ну, я, значит, и говорю Насте-лифтерше: не иначе он вернулся опять. Бежим скорее в опорный. Тогда милиция-то была не то, что щас. Тоже никудышная, но все же…

— Ба, все, финита. Берем тайм-аут, лады? — Игорь доел завтрак и поднялся.

— Погоди, Игоречек, — Клавдия Захаровна сразу осеклась, засуетилась. — Да ты поел-то плохо, мало… А кофейку еще? Не хочешь? А на обед что будешь? Котлетки? А это.., ты не забыл, что я тебе вчера говорила? Паспорт-то твой где? Сегодня тут у нас паспорта меняют организованно. Пойдем, а то набегаемся потом.

— Ты сама идешь? — спросил Игорь.

— Конечно, а то кто же? Отец на работе, а матери разве можно там в духоте, в очереди…

— Ну, тогда заодно и мой скинь, лады? — Игорь зевнул. — А мне некогда, у меня, ба, дела.

Но бабке Игорь, как обычно, наврал. Делать ему было абсолютно нечего. И этот новый день, как и все прежние, надо было как-то убить.

Выйдя во двор, Игорь сначала закурил, затем подошел к отцовской «ракушке». Потрогал замок. Машины в гараже не было. Отец ездил на «Ауди» сам и Игорю, хотя тот неплохо водил, ключи не доверял. Ну что ж, это пока еще его право…

Хлопнула дверь подъезда, кто-то вышел. Игорь увидел девчонку-соседку с четвертого этажа. Звали ее Олькой, и была она совсем еще пацанкой, но… Волосы у нее были густые и какие-то кукольные, что ли, — кудрявые, рыжие, яркие, как огонь. Ее просто нельзя было не заметить, хотя особо хорошенькой она и не была. Так себе — бледненькая, курносенькая, сероглазая, вся в веснушках. Правда, тело у нее было уже вполне сформировавшимся. Она не была худышкой, как одноклассница Ритка Мальцева, и в топ-модели явно не годилась. Но смотреть на нее было ничего, даже приятно. Как-то они ехали вместе в лифте, и эта Олька явно нарочно расстегнула куртку. И он успел заметить, что грудь у нее уже будь здоров — округлая, упругая, как у женщины. А ведь это самое в НИХ главное. А то ведь на досках и в гробу успеешь належаться…

Девчонка-соседка тоже его заметила. И остановилась. Она была в красной коротенькой курточке, клетчатых брючках и с рюкзачком — тоже клетчатым, в тон. Сегодня она вышла из дома одна. А ведь обычно, как он успел заметить, ее даже в школу, словно принцессу на горошине, отвозила на машине ее модная мамаша. Но сегодня девчонка была одна. И он подошел к ней. И сказал:

— Привет, чего ж сегодня без конвоя?

Она смотрела, краснея, смущалась. А он в упор разглядывал ее с высоты собственного роста — надо же, совсем пацанка, классе в седьмом, наверное, учится. А волосы — как костер, и тело — крепкое, упругое.

— А, сегодня ведь паспорта меняют, — продолжил он разговор. — Мать твоя, наверное, в ЖЭК пойдет, да?

— Да, кажется, — ответила Оля Тихих. — А у меня сегодня первого урока нет. У нас учительница болеет. Химичка.

— Значит, не торопишься? — спросил он небрежно, свысока. — Хочешь, я тебя провожу?

— Ты? Меня?

Он усмехнулся снисходительно: ой, девчонки, все вы одинаковы. Даже такие вот смешные, рыжие маленькие пацанки…

Они вышли из арки. Оля Тихих направилась было к остановке, но Игорь поймал ее за рюкзак, потянул к себе легонько.

— Эй, — шепнул он. — Ты ж вроде не торопишься?

— Но как же.., мы опоздаем?

— Ну и что с того?

Она остановилась в нерешительности.

— Пива хочешь? — спросил ее Игорь.

— Не знаю, я его не люблю.

— Значит, хочешь, — усмехнулся он. Девчонка все больше и больше начинала ему нравиться. Она не была строптивой и дерзкой, не грубила, не огрызалась в ответ. Она совсем не была похожа на Ритку Мальцеву, которая, чуть что не по ней, так могла послать, уши бы завяли. У этой Ольки-соседки и предки были не чета предкам Ритки Мальцевой. И вообще, хотя с виду она была сущей малолеткой, в ней было что-то такое… — У тебя парень есть? — спросил он ее прямо.

— Нет. А у тебя… — она несмело взглянула на него. — У тебя есть.., девочка?

— Девочка? — он хмыкнул. — Мои девочки, Олечка, все давно знаешь уже где? Ладно, не буду портить такую славную детку.

— Я не детка, — она вырвала у него руку, которую он уже крепко держал в своей.

— Да ладно, не гони волну, — он улыбнулся, призвав на помощь все свое обаяние. — А ты красивая. Правда-правда. Рыжая, как белка. Рыжик… — Меня в школе рыжей все зовут. Не обидно, но все же.., а я не рыжая, я светлая шатенка. А у тебя… Игорь, — она снова несмело заглянула ему в глаза, — какие у тебя волосы?

— У меня? — Он потер ладонью бритую макушку. — Да фиг их знает, темные, обыкновенные. Твои все равно лучше. Как золото.

Он стянул с нее вязаную шапочку, запустил руку в тугой шелковистый ворох волос.

— На сегодня школа отменяется, — шепнул он ей прямо в ухо и коснулся враз пересохшими губами нежной, порозовевшей от холода мочки. — Погуляем, Оль, а?

А на шестом этаже в квартире под номером двадцать в это утро тоже встречались двое. Алла Гринцер приподнялась с подушки, потянулась к лампе. Сумерки в комнате. Диван у окна, скомканные простыни. Олег Алмазов лежал рядом, ровно, спокойно дышал. Спал? Алла так и не зажгла лампу. Нет, не надо света. Пусть в этой комнате за плотно задернутыми шторами продолжается ночь. Их ночь, проведенная вместе.

Но все это было не так. На самом деле они украли для себя всего два часа. Два коротких часа, и не ночи, а серых утренних сумерек.

В половине седьмого Алла выскользнула из своей квартиры, объявив матери, что она.., срочно торопится в музучилище на генеральную репетицию.., на конкурсное прослушивание! Алла выскочила из квартиры, вошла в лифт, доехала до первого этажа (чтобы все выглядело вполне правдоподобно), а затем пешком поднялась на шестой. Алмазов ждал ее.

Вчера поздно вечером он позвонил ей. По его голосу Алла поняла: он пьян. Алмазов выпивал не часто и не редко, как все нормальные мужчины — после работы, с друзьями, в бане, на футболе. Он садился за руль своей битой «девятки» в любом состоянии, врубал музыку, врубал пятую скорость и мчался по ночному городу.

Алла тысячу раз говорила ему, чтобы он не смел этого делать, но учить Алмазова чему-то и запрещать ему что-то было совершенно бесполезно.

А вчера он позвонил ей в полночь и заявил, что он все решил и что если она немедленно не придет к нему — сейчас же, сию же минуту, то он.., пустит себе пулю в лоб.

Алла знала: у Алмазова есть пистолет. Он возил его с собой в машине, говоря, что при его нервной работе (а он инспектировал АЗС своей фирмы часто и в ночное время) оружие не помешает. Пистолет однажды он продемонстрировал Алле с чисто мальчишеским бахвальством — оба-на, какие мы крутые! Но у нее, правда, сразу возникло подозрение, что это всего-навсего зажигалка.

Но высказывать свои догадки вслух она не стала. Он ведь был такой… Он был сущий мальчишка. И когда она вспоминала о той бездне лет, что разделяла ее с ним (тринадцать — это ведь самое ужасное, самое роковое число), на душе у нее скребли кошки.

Порой она со страхом думала: как же она будет жить потом, когда все это закончится и Алмазов ее бросит? Когда ослепление страсти, жар крови пройдут, он отрезвеет и увидит все то, что с самых первых мгновений их романа видела и осознавала она — пропасть в тринадцать лет, что их разделяла, его неуемную, неукротимую силу, молодость, кипучую жажду жизни и ее усталость, горькую печаль, нежность, боль и не оставляющее ни на миг чувство предрешенности всего происходящего.

Вчера Алмазов просто напился. Это бывает с мужчинами. Он твердил ей по телефону, что есть вопросы, которые женщины не решают в силу своей слабости. Их, эти вопросы, в силу своей натуры должны решать только мужчины. И что лично для себя он уже все решил. И что, если она сию же минуту не сделает свой выбор, не поднимется к нему на шестой этаж, объявив всем — матери, любопытным сплетникам-соседям, прохожим на улице, этим глухим кирпичным стенам, звездам на небе, которых все равно ни черта не видно, — короче, всему свету, что это навечно, навсегда.