Поль Верлен - Пьер Птифис

Глава XI

В ТЮРЬМЕ

(10 июля 1873 — 16 января 1875)

Бельгийцы арестовали его и заботливо поместили в кирпичную тюрьму.

Когда г-жа Верлен и Рембо уехали, подследственного перевели в соседнее полицейское отделение, за ратушей, в «Амиго»[295] — так со времен испанской оккупации его называли местные жители. Поскольку у Поля были деньги, ему официально разрешили находиться в так называемой «пистоли»[296], что позволяло ему заказывать еду за стенами тюрьмы. Он немедленно потребовал себе бутылку пива, хлеба и сыра.

Камеру, рассчитанную на двоих, едва ли можно было бы назвать чистой и прибранной. Из окна под потолком сочился тусклый свет. Вскоре туда же подсадили какого-то пьяницу, «неплохо одетого», замечает Верлен, который надоедал Полю всю ночь. Его бессвязная речь и постоянная отрыжка смешивались со звуками песен, доносившихся с улицы: был праздник, и группки молодых людей орали во все горло про «Дочку г-жи Анго» и другие модные куплеты. Эхо этих криков и песен, звуки петард слышатся в стихотворении «Калейдоскоп» из сборника «Давно и недавно».

Будучи в лихорадочном возбуждении и чувствуя себя явно не в своей тарелке, Поль никак не мог поверить в происходящее: все это просто шутка, его хотят попугать. Завтра он выйдет на свободу, приедет мать, и они вместе вернутся в Париж.

Около семи часов утра — это было уже в пятницу, 11 июля — заскрипел засов. Неужели свободен? Увы! это был всего лишь сигнал к завтраку, накрытому в мощеном внутреннем дворике тюрьмы и состоявшему из кофе с молоком и маленьких брюссельских хлебцев, так называемых «пистолетов».

Подавленный и удрученный, Поль вернулся в камеру, где пьяница наконец заснул, и попросил бумаги и чернил, чтобы написать Виктору Гюго. Он просил мэтра встретиться с Матильдой и рассказать ей о случившемся, а также в качестве третьего лица немедленно обратиться в полицию.

— Когда меня выпустят? — спрашивал он каждого проходившего мимо охранника.

— Скоро, с минуты на минуту. Вот увидишь.

Обед был съеден безо всякого аппетита. Потом открылась дверь: его действительно выпустили из камеры, но лишь для того, чтобы посадить в бронированную тюремную карету, выкрашенную черно-желтой краской. «Воронок» пересек город, пересчитал все ухабы и рытвины предместья и остановился у здания «Гражданской и военной тюрьмы». Так называлась тюрьма Пти-Карм, располагавшаяся в бывшем монастыре, «настоящий каменный мешок с длинными коридорами, темными, несмотря на штукатурку, стенами, чудовищными засовами и тому подобным»[297], — напишет позднее Поль.

К нему подошел офицер в мундире с серебряными бляхами, со шпагой на боку и — о ужас! — надел на него наручники и толкнул вперед. Миновав канцелярию суда, несчастный Поль, который все меньше и меньше понимал происходящее, был освобожден от наручников. Дальше его повел жандарм, который протянул Полю лист бумаги, предварительно что-то на нем написав. Тот с изумлением прочел: «Пакушенее на убиства» (sic).

Пройдя по мрачным тюремным коридорам, Поль оказался в камере предварительного заключения, «робкий, в каком-то полупьяном остолбенении»[298].

На огромном мощеном дворе заключенные — бельгийцы, немцы, французы, итальянцы — отрабатывали дневную норму. Появление Поля было встречено смешками и зубоскальством. Унтер-офицер с каким-то звериным выражением на лице схватил его и повел к группе людей, которые чистили картошку.

— Aan’t wer![299] — прокричал он.

Полю дали нож.

После часа, проведенного за этим новым для него занятием, он познакомился с местной столовой, в которой ему причиталась оловянная миска вареной ячменной похлебки, а в качестве аперитива молитва.

Через два дня, ближе к вечеру, Поля вызвали на допрос к следователю Теодору Церстевенсу. Этому маленькому чиновнику с лорнетом, во всем соблюдавшему неукоснительную точность, дело казалось довольно темным. Два француза жили в Лондоне. Тот, который постарше, Верлен, был женат, и его жена, по его собственному признанию, обвиняла его в аморальных отношениях со вторым, что помоложе, по имени Рембо. Верлен уезжает от своего дружка в Брюссель, намереваясь помириться с женой, которая ведет процесс о раздельном проживании. До этого момента все ясно. Но затем происходит нечто совершенно необъяснимое. Верлен вызывает из Лондона Рембо и дважды стреляет в него из револьвера по той причине, что последний изъявил желание его покинуть.

Факт аморальных отношений Верлен яростно отрицает, заявляя, что был пьян и не мог разумно управлять своими желаниями и поступками. В таком же состоянии, по его мнению, был и Рембо. Все это явно полная чушь: оба нормальные разумные люди, с образованием, ведь в Лондоне они зарабатывали на хлеб уроками французского.

Следователь не смог ничего больше добиться от обвиняемого и подписал приказ о его переводе в отделение для задержанных. Дальнейшее расследование, думал он, покажет, что и как. Но показания Рембо, полученные на вторые сутки после допроса Верлена, не принесли ничего нового. Рембо только подтвердил, что Верлен, обуреваемый какими-то противоречивыми идеями, был в тот момент в сильнейшем нервном возбуждении.

После допроса Верлена в тот же вечер перевели в другую камеру. Его новое пристанище не отличалось роскошью — гамак, стол, табурет. В углу стояли лохань и ведро. Камеру разрешалось покидать только один раз в день, для прогулки во внутреннем дворе тюрьмы, украшенном клумбой с цветами. Там заключенные могли курить, но любые разговоры были запрещены. После нарядов на чистку уборной это казалось настоящим подарком.

Событием воскресенья 13 июля была месса — без проповеди и песнопений, — которую отслужили в довольно скверной часовенке.

Во вторник, 15 июля, Поль был подвергнут унизительному медицинскому осмотру, который проводили два судебно-медицинских эксперта, доктора Семаль и Флеменикс. Целью осмотра было обнаружение возможных следов гомосексуальных наклонностей. Их заключение, датированное 18 июля, дает положительный ответ на этот вопрос, по крайней мере, в части того, что касается недавнего времени. Как будто положительный… Но оставим это.

В течение последующих дней несчастный Поль принимается писать на жирной бумаге, найденной в столовой, при свете спички, смоченной в кофе; пишет много и очень быстро — это единственный способ отключиться от окружающего. Собственная драма занимает все его мысли. Вот он и пережил собственное «лето в аду», встретился с дьяволом, то есть с Рембо — мятежником, упрямцем, гордецом. В стихотворении «Crimen amoris»[300] он изображает Артюра прелестным юным ангелом, который, превратившись в сатану, кричит, потрясая факелом: «О! Я буду тем, кто сотворит бога!»[301]