Бессмертная жизнь Генриетты Лакс - Ребекка Склут

Захария посмотрел на меня. «Как его зовут?»

Я ответила и добавила: «Он хочет встретиться и показать вам сами клетки».

Захария кивнул, все еще держа руку на плече Деборы. «Ладно, — вымолвил он, — это хорошо звучит. Так и сделаем». И медленно направился к дому, держа фотографию перед глазами и ничего не видя перед собой, кроме ДНК клеток своей матери.

31

HeLa, богиня смерти

На следующий день после нашего «марафонского» визита, когда я добралась к себе домой, Деборе позвонил какой-то неизвестный ей мужчина и спросил, не хочет ли она прокатиться на платформе HeLa на родео для черных. Он сказал, чтобы она остерегалась людей, которые хотят найти могилу Генриетты, потому что они могут пожелать выкрасть ее кости, раз ее тело было столь ценным для науки. Дебора сообщила ему, что беседует со мной по поводу книги, а он предупредил ее не рассказывать белым свою историю. Дебора запаниковала и позвонила брату Лоуренсу, который сказал, что тот человек прав. В итоге она оставила мне сообщение, сказав, что не может больше иметь со мной дело. Но когда я получила это сообщение и перезвонила, она уже передумала.

«Все все время кричат: „Расизм! Расизм! Белый украл клетки черной женщины! Этот белый убил эту черную женщину!“ Бред какой-то, — заявила она мне. — Мы все черные и белые, и всякие прочие — дело тут не в расе. Есть две стороны одной медали, и как раз это мы и хотим показать. Я выясняю про мою мать вовсе не для того, чтобы казнить исследователей, наказать врачей или опорочить больницу. Я не хочу этого».

Так мы провели с Деборой целый год. Каждый мой приезд мы гуляли в районе балтиморской гавани, катались на лодках, вместе читали научные книги и говорили о клетках ее матери. Мы брали Дэвона и Альфреда с собой в Мэрилендский научный центр, где они увидели стену в двадцать футов [6 м], которую от пола до потолка покрывала фотография увеличенных под микроскопом клеток с зеленой неоновой подсветкой. Дэвон схватил меня за руку и потянул в сторону этой стены из клеток с воплями: «Мисс Ребекка! Мисс Ребекка! Это прабабушка Генриетта?» Люди поблизости недоуменно уставились на нас, когда я ответила: «Действительно, вполне может быть», а Дэвон прыгал вокруг и пел: «Бабушка Генриетта знаменита! Бабушка Генриетта знаменита!»

Как-то поздним вечером мы с Деборой гуляли по мощеным булыжником улицам района Фелл-пойнт. Вдруг она повернулась ко мне и произнесла без какого-либо намека с моей стороны: «Я принесу эти медицинские записи на своих условиях и когда сочту нужным». Она сказала, что в тот вечер, когда она схватила медицинские записи матери и убежала домой, она подумала, что я пыталась их украсть. «Мне нужен кто-то, кому можно доверять, кто бы говорил со мной и не держал меня в неведении», — призналась она и взяла с меня слово ничего от нее не скрывать. Я пообещала, что не буду.

Между поездками мы с Деборой каждую неделю часами беседовали по телефону. Порой кто-то убеждал ее, что не следует доверять белому и думать, будто тот расскажет историю ее матери, и тогда она в панике звонила мне и требовала сказать, платит ли мне больница Хопкинса за полученную от нее, Деборы, информацию, как это утверждают люди. В другое время она становилась подозрительной насчет денег, — как это было, к примеру, когда ей позвонил издатель учебника по генетике и предложил 300 долларов за разрешение напечатать фотографию Генриетты. Дебора ответила, что они должны заплатить 25 тысяч, издатель отказался, и тогда она позвонила мне, требуя сообщить, кто мне платит за то, что я пишу свою книгу, и сколько из этих денег я собираюсь ей дать.

Каждый раз я отвечала одно и то же: что я еще не продала книгу, поэтому пока что оплачиваю все расходы из студенческих займов и кредитных карт. В любом случае я не могу заплатить ей за то, что она мне сообщает. Вместо этого я обещала, что если книга когда-нибудь будет напечатана, то я открою стипендиальный фонд для потомков Генриетты Лакс. Когда у Деборы было хорошее настроение, эта идея приводила ее в восторг. «Образование — это все, — заявляла она. — Если бы у меня его было побольше, то, может быть, мне было бы легче понять все эти вещи насчет моей матери. Вот почему я всегда говорю Дэвону: давай учись, изучай все, что сможешь». В плохие дни она считала, что я вру, и опять переставала со мной общаться.

Такие моменты никогда не длились долго и всегда заканчивались просьбой Деборы снова и снова пообещать никогда ничего не скрывать от нее. В конце концов я сказала, что она может даже сопровождать меня в некоторых поездках, если хочет, и она ответила: «Хочу побывать в центрах, колледжах и все такое. Где учатся. И еще я хочу найти медицинские записи и отчет о вскрытии моей сестры».

Я стала отправлять ей массу информации, которую узнавала о ее матери, — статьи из научных журналов, фотографии ее клеток, порой даже романы, стихотворения или короткие рассказы на тему HeLa. В одном из них сумасшедший ученый использовал HeLa в качестве биологического оружия для распространения бешенства; в другом рассказывалось о желтой малярной краске из клеток HeLa, которая умела разговаривать. Я отправляла Деборе новости о выставках, где несколько художников рисовали клетки HeLa на стенах, а другая художница показывала культуру в форме сердца, которую вырастила, смешав с HeLa свои клетки. Каждую посылку я сопровождала заметками с объяснениями, что сие означает, четко подписывала, где вымысел, а где факты, и предупреждала Дебору обо всем, что могло бы ее расстроить.

Каждый раз, получив посылку, она звонила мне обсудить прочитанное, и постепенно ее панические звонки становились все реже. Вскоре, поняв, что я того же возраста, что и ее дочь, она стала звать меня Бу и заставила купить мобильный телефон, ибо волновалась, когда я вела машину на федеральных автомагистралях. Каждый раз, когда я беседовала с ее братьями, она кричала им полушутя: «Не пытайся отбить моего журналиста! Иди ищи себе своего!»

Когда мы встретились для первой совместной поездки, Дебора вышла из машины в черной юбке до колен, черных сандалиях на каблуках и черной рубашке, поверх которой накинула открытый черный жакет. Обнявшись со мной, она пояснила: «Я надела журналистскую одежду!» И, показав на мою наглухо застегнутую черную рубашку, черные брюки и черные ботинки, добавила: «Ты всегда ходишь в черном, и я решила одеться как ты, чтобы не выделяться».

К каждой поездке Дебора под завязку набивала свой джип разной обувью и одеждой, которые могли пригодиться («Никогда не знаешь, в какой момент переменится погода»). Она брала с собой подушки и одеяла, на случай если мы где-нибудь застрянем, вентилятор, если нам станет жарко, все свои инструменты для стрижки и маникюра из школы красоты, коробки с видеокассетами, диски с музыкой, канцтовары и все документы, имевшие отношение к Генриетте. Мы всегда путешествовали на двух машинах, потому что Дебора еще не доверяла мне настолько, чтобы ехать вдвоем на моей. Я ехала следом и наблюдала, как ее черная водительская кепка покачивается в такт музыке. Иногда, скругляя повороты или останавливаясь на светофоре, я могла слышать, как она громко поет «Рожденный жить на воле» или свою любимую песню Уильяма Белла «Я забыл, что я твой любовник».

В конце концов Дебора разрешила мне зайти в ее дом. Там было темно, плотные шторы были задернуты, черные кушетки, неяркое освещение, а на темно-коричневых стенах, обитых деревянными панелями, висели плакаты в черном цвете с религиозными сценами. Мы с ней все время проводили в ее кабинете, где она спала почти каждую ночь, вместо того чтобы ночевать в спальне вместе с Паллумом, — как она мне объяснила, они много ссорились, и им требовалось свободное пространство.

Комната Деборы была шириной около шести футов, у одной из стен стояла двуспальная кровать и рядом с ней, почти касаясь ее, — небольшой стол. На столе, под стопками бумаг, коробками с конвертами, письмами и счетами лежала Библия ее матери, с покоробившимися и потрескавшимися от времени страницами и в пятнах плесени, внутри которой по-прежнему были вложены локоны волос Генриетты и Эльси.

Стены комнаты Деборы от пола до потолка были увешаны цветными фото медведей, лошадей, собак и кошек, вырванными ею из календарей, с почти дюжиной ярких войлочных квадратов, которые они с Дэвоном вырезали вручную. На одном из них, желтом, крупными буквами было написано: «БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, ИИСУС, ЗА ТО, ЧТО ТЫ ЛЮБИШЬ МЕНЯ»; другой — с надписью «СБЫВШИЕСЯ ПРОРОЧЕСТВА» — был украшен монетами из оловянной фольги. Полка в изголовье кровати была до краев завалена видеокассетами с инфорекламой: джакузи, автофургоны, путешествие в Диснейленд. Почти каждый вечер Дебора говорила: «Эй, Дэвон, хочешь поехать на каникулы?» После утвердительного кивка она спрашивала: «Куда хочешь отправиться — в Диснейленд, на курорт или в путешествие на автофургоне?» Каждую кассету они пересматривали по многу раз.