Личные мотивы - Александра Маринина

Ей не удалось скрыть свою ревность, и это вызвало у Вилена Викторовича раздражение. Никогда, ни разу за все прожитые вместе годы он не изменил своей супруге и реальных поводов для подозрений не давал. Мысль о возможной сексуальной нечистоплотности всегда вызывала в нем омерзение, и ему крайне не нравилось, что кому-то приходит в голову ставить это отвратительное явление на одну доску с ним, с Виленом Сорокиным.

Ангелина Михайловна, разумеется, заметила настроение мужа и постаралась сгладить ситуацию:

– И все-таки, Виля, ты не можешь не согласиться, что мальчик безумно талантлив, безумно.

– Не вижу ничего особенного, – буркнул Вилен Викторович. – Крепкий ремесленник, не более того.

– Но ты же сам сказал, что суть характера Люсеньки передана очень точно, – поддела его Ангелина. – Это твои слова.

– Я от них и не отказываюсь. Ну хорошо, я соглашусь с тобой, этот Александр действительно хорошо видит характер модели и передает на полотне, но это говорит лишь о том, что он способный психолог. Может, ему надо было становиться психологом или психоаналитиком, он бы куда больше преуспел. А он занимается тем, что якшается с бандитами. Истинное творчество и криминал несовместимы.

– Тише, – осекла его супруга, – вдруг он услышит? Мы же с тобой про бандитов ничего знать не можем, нам об этом только Максим говорил. И вообще, хватит нам тут торчать, пойдем к нему, попробуем поговорить.

Они вышли из мастерской и нашли Бориса в гостиной. Тот пил кофе и просматривал газеты.

– Спасибо, Сашенька, мы получили огромное удовольствие, – заворковала Ангелина Михайловна. – Вы пишете дивные портреты. Особенно нам понравилась Люсенька, весь ее характер как на ладони виден. И Лев Сергеевич очень удачно получился, просто как живой. Скажите, Саша, сколько вам было лет, когда умерла ваша мама?

Она чуть было не сказала: «когда убили вашу маму», но вовремя опомнилась.

Борис бросил на нее недовольный взгляд и сразу отвел глаза.

– Мало, – коротко ответил он и перелистнул газетную страницу, всем своим видом давая понять, что тему развивать не намерен. Но Ангелину Сорокину сбить с толку было не так-то просто.

– Я спрашиваю не из праздного любопытства, Саша. Вы хорошо помните, какая она была? Лицо ее помните?

– Помню.

– Вы пишете ее портреты? Они есть в мастерской?

– Нет.

– Почему, Сашенька? Неужели вам не хочется, чтобы о вашей маме осталась такая память? Вас уже не будет, а портрет будет висеть в какой-нибудь галерее или в частной коллекции, и все будут знать, что это портрет вашей матери…

– Мне достаточно маминых фотографий, – сухо оборвал ее художник.

– У вас остались фотографии? – оживилась Ангелина. – Не покажете? Очень хочется взглянуть на вашу маму.

Борис поднял на нее холодный взгляд, и Ангелине моментально стало зябко, она даже плечами передернула.

– Зачем? – спросил он. – Для чего вам фотографии мамы?

Ангелина умоляюще посмотрела на мужа, но Вилен Викторович с отстраненным видом рассматривал висящий на стене портрет мальчика лет двенадцати с коричнево-красным петухом в руках. Лицо подростка было сердитым, а петух, казалось, вот-вот вывернется и тюкнет мальчишку клювом в плечо. При взгляде на эту картину невольно хотелось улыбнуться.

– Вы не понимаете, Саша, потому что вы еще очень молоды, – с упреком произнесла она. – Когда вы доживете до наших лет, то поймете наш интерес и наше внимание к тем, кто ушел молодым. Ведь ваша мама, наверное, была совсем молодой, когда умерла? Прошло много лет, и вот от нее остались только фотографии…

Ангелина замолчала, она не знала, что еще сказать, и сердилась на Вилена за то, что он совсем ей не помогает, отвернулся и молчит, как будто его все это не касается. А ведь дело-то общее.

– Ангелина Михайловна права, – внезапно подал голос Вилен Викторович, по-прежнему не оборачиваясь и не отрывая глаз от мальчика с петухом. – В нашем возрасте начинаешь придавать особое значение следам, которые оставляет после себя человек. Вот он уходит, но остаются не только фотографии, остаются книги, которые он читал, одежда, которую он носил, кресло, в котором он сидел. Остается множество вещей, к которым он прикасался, которые держал в руках и которые несут на себе отпечаток его жизни, его биополя. Это очень важно и очень волнующе. Со временем вы поймете.

– Возможно, – Борис пожал плечами. – Если вам так интересно, я принесу мамины фотографии. Они у меня наверху, в спальне.

Он поднялся и направился в сторону лестницы, ведущей на второй этаж.

– Что ты молчишь, как колода? – зашипела на мужа Ангелина Михайловна. – Спасибо, что хоть в последний момент нашел, что сказать. Я тут кручусь, как уж на сковородке, выворачиваюсь, придумываю на ходу, импровизирую, а ты картинки разглядываешь и совсем мне не помогаешь. Мне что, одной все это нужно? Давай, включайся.

– Мне это не нравится, – высокомерно заявил Вилен Викторович. – Я не клоун в цирке, чтобы импровизировать на ходу и участвовать в дурацких спектаклях.

Перепалку пришлось прекратить – вернулся Борис, держа в руках две фотографии, одна из них была в застекленной рамке. Сорокины долго и внимательно рассматривали красивое лицо молодой женщины с ярким, даже вызывающим макияжем, в ярко-фиолетовом платье из тонкого трикотажа и с крупными пластмассовыми немыслимого розового цвета серьгами-кольцами в ушах. На втором снимке, том, что был без рамки, та же самая женщина была накрашена куда скромнее, но бижутерии на ней было, пожалуй, многовато.

– Забавно, – пробормотала Ангелина Михайловна, – я уже забыла, что была такая мода на пластмассовую бижутерию и фиолетовые тени для век. Это ведь было очень давно, да, Сашенька? Где-то середина восьмидесятых, если память меня не подводит.

– Не подводит, – скупо кивнул Борис. – Эта фотография сделана в восемьдесят пятом году.

– Такой покой исходит от снимка, – покачал головой Вилен Викторович, – ни за что не скажешь, что человека ждет смерть в молодом возрасте. А говорят, что люди предчувствуют свой конец и это особенно ярко проявляется именно в фотографиях. А что-нибудь еще осталось от вашей мамы? Какие-нибудь вещи, письма, мелочи?

– Больше ничего. Если ваше любопытство удовлетворено, то я, с вашего позволения, вернусь к работе, мой перерыв закончился.

Их так явно выставляли за дверь, что не заметить этого было просто невозможно. Сорокины поблагодарили художника за возможность ознакомиться с работами, за гостеприимство и за чай с ватрушками и отправились на железнодорожную платформу, до которой идти было минут двадцать.

– Не могу сказать, что этот Саша или Борис хорошо воспитан, – брюзжал по дороге Сорокин. – Бука какой-то, слова из него не вытянешь. И опять мы ничего не узнали.

– Ну почему же, – возразила Ангелина Михайловна, – мы с тобой узнали, что от его матери ничего не осталось, кроме фотографий. Значит, того, что нужно Максиму, у Бориса нет. Этого просто не существует.

Вилен Викторович остановился и с изумлением воззрился на супругу.

– Ты что, поверила ему? Вот он сказал, что, кроме фотографий, ничего нет, и ты считаешь это чистой правдой? Я не узнаю тебя, Геля. С каких это пор ты стала такой доверчивой?

– Я не доверчивая, просто я разбираюсь в людях и вижу, что Саша не врет.

– Видит она! А вот я, например, ничего такого не вижу и не поверил ни одному его слову. Он очень себе на уме, этот художник, которого непонятно как зовут, не то Саша, не то Борис. Закрытый, замкнутый, дурно воспитанный. Нет, Геля, ты как хочешь, а я ему не верю. И считаю, что съездили мы впустую.

– А вот и нет! Мы были у него дома, мы смотрели картины, нам показали фотографии матери, так что нам теперь будет что предметно обсуждать с Гусаровыми. Мы сумеем, Виля, я чувствую, да нет – я просто уверена, что у нас с тобой все получится, причем очень скоро. Мы долго топтались на месте, но теперь дело двинулось вперед, ведь еще три дня назад мы не могли с Гусаровыми поговорить о Саше – повода не было, а теперь этих поводов целый вагон, мы даже о Ларисе можем спросить.

– Только не забудь, что мы с тобой не знаем, как ее зовут, – строго напомнил жене Вилен Викторович. – Ни Гусаровы, ни Александр ни разу не упомянули ее имени. Господи, какая же это морока – все знать и постоянно делать вид, что ничего не знаешь, и ждать, пока тебе скажут, и постоянно напрягаться, чтобы не перепутать, что именно тебе рассказали, а что ты и так знаешь. От этого свихнуться можно!

На платформе они купили билеты и сели в электричку, которую пришлось ждать совсем недолго, всего минут десять. Вагон оказался относительно свободным, как и предрекала Ангелина Михайловна, и им легко удалось занять места у окна друг напротив друга.

Борис проводил гостей и сразу поднялся в спальню. Фотографию в рамке повесил на стену, второй снимок поставил на книжную полку за стекло. Тяжело опустился на кровать и вытащил из кармана джинсов сложенный вдвое конверт. С сегодняшней почтой он получил еще одно письмо, уже третье. Конверт был вскрыт – Борис прочел письмо, пока гости были в мастерской, но теперь он перечитал послание еще раз. На этот раз неведомый ему автор послания указывал вполне конкретную сумму, которую Борису следует заплатить, если он хочет узнать подробности об убийстве своей матери. Хан оказался прав. Теперь Борис Кротов готов был выложить любые деньги, только бы узнать, что кроется за этими письмами.