Легенды Невского проспекта (сборник рассказов) - Михаил Веллер

А за инспектором фельдшер ходит, старый змей, всему облздраву давно известный. И что тот пропустит, этот подсказывает, подзуживает: а вот, мол, еще на такой моментик мы должны внимание обратить!..

Начальство клянет вороватых и прожорливых психов. Срочно строит с въедливым инспектором личные отношения, прибегает к обычному испытанному варианту: время, значит, уже обеденное, не угодно ли перекусить. Садятся с ними в казенную машину и везут в наиприличный ресторан, заказывают все лучшее. Причем старый змей фельдшер жрет за двоих и пьет за четверых, норовя исключительно самый дорогой коньяк. На халяву-то.

Но после обеда зараза-инспектор со свежими силами продолжает лезть во все дыры. А почему у хроников плохо пахнет? А чему ж там пахнуть — розам?.. А почему вот этому делали сульфидин, а в истории не указано? Как — не делали, а желваки на заднице отчего, от усиленного жевания по системе йогов? не надо, любезный, не надо мне врать! А теперь, командует, выйдите за дверь, я один с больными побеседую, жалобы послушаю. И все, сволочь, записывает себе в журнал. А псих — он летопись бед надиктует!

Видя такую напасть, начальство отзывает в сторонку потеплевшего фельдшера. Слушай, говорят по-тихому, ну твой — зверь! Он что — не понимает, или мир хочет перевернуть? Можно как-то решить все вопросы по-человечески, нормально договориться? Облздраву, пойми, скандал тоже ни к чему. Естественно, мы останемся благодарны.

Фельдшер держится спокойно, солидно. Да, говорит, человек тяжелый. Но работать с ним можно. Я-то, как старый сотрудник, вас, конечно, понимаю. Если настаиваете — готов попробовать повлиять. Авось удастся… но не знаю…

Удаляется с инспектором в кабинет. Через полчаса выходит, утирая пот. Только для вас, говорит, рискую работой и, можно сказать, всем. В общем, между нами, четыре сотни, ну и, презентик там… и я это дело по старой дружбе улажу…

Крякают, но какие разговоры. Тут же сбор средств, быстроногого в магазин, вручают конвертик и сверток с парой коньяка.

И это действует. Инспектор ликвидирует свои записки, и после рукопожатий и взаимных уверений и добрых напутствий садится с фельдшером в свой москвич с красным крестиком на лобовом стекле, и отбывает восвояси.

Неплохо отделались. Кому нужно это ЧП, эта куча актов и грязь из дому? Ведь псих — он что? он существо безответное. Легкие — они у кого-то огород копают, кому-то мебель таскают. Тяжелые — их кухня обкрадывает вообще беспредельно. Сестрички понемногу наркотики прут, шофер втридорога водочку возит. Везде при желании можно откопать недостатки, и даже медицинские ошибки, и завалиться всем дружным коллективом под монастырь. И тем ухудшить показатели по области.

Этот инспектор свою службу понял туго, потому что в короткий срок обзавелся дорогим костюмом и плащом, купил однокомнатный кооператив и, повысив таксу за свою сговорчивость, сократил одновременно процедуру досмотра. Хорошо жил.

Только однажды при такой инспекции больной ему говорит:

— А, Витька, здорово! Отлично выглядишь! Что, опять залетел — обострение?

Инспектор говорит: позвольте… Врачи, естественно, насторожились, а больной щебечет: «Так это ж Витька, мы с ним вместе на Пряжке лежали!»

Все смотрят на инспектора, и, хотя извиняются, но просят показать документы. Инспектор возмущается и норовит смыться. Его задерживают и вызывают милицию.

Это было такое позорище, что областная конференция психоневрологов держалась за головы и лежала вповалку.

Бывший псих, больной, придумал способ, как жить. У него был зуб на врачей, так он решил — я вам устрою, ну держись! И стал ездить по диспансерам как инспектор. Машину он одалживал у знакомого, налеплял крестик и звонил по справочнику: к вам едет инспекция. Быт диспансера он знал, а вдобавок сошелся через приятелей-психов с этим фельдшером, которого недавно выгнали с работы за вечное пьянство. Но мало кому было известно, что его выгнали. Псих-инспектор сгоношил фельдшера, пообещав за сеанс хороший обед, много выпивки и еще четвертной денег, и тот согласился.

И никому в голову не пришло — звонок из Облздрава, проверяющий, и главное — при нем этот фельдшер, который всем сто лет в системе примелькался — не то что позвонить в Облздрав и перепроверить, но даже спросить какой-то документ кроме бланка командировки с печатью, которых фельдшер через кого-то из старых друзей спер пачку впрок!

Дела заводить не стали, потому что заикаться о факте взяток за сокрытие недостатков было всем причастным сторонам не интересно. Кстати, вполне толковые у этого психа были замечания. Обед и коньяк — вы ж понимаете; как же вы даже не посмотрели, кого вы принимаете?!

Так что фельдшер отделался легким испугом, а психа законопатили на пару месяцев полечиться, чтобы он не воображал себя инспектором.

Но купленная за это время квартира осталась ему.

Я никогда не вернусь в Ленинград.

Его больше не существует.

Такого города нет на карте.

Истаивает, растворяется серый вековой морок, и грязь стекает на стены дворцов и листы истеричных газет. В этом тумане мы угадывали определить пространство своей жизни, просчитывали и верили, торили путь и разбивали морды о граниты; и были, конечно, счастливы, как были счастливы в свой срок все живущие. Мы жили в особом измерении, скривленном пространстве: видели много необычного и смешного. Жили вязко и жаждали странного: вот кто куда и поперли — а кого и выдавили — дергать перья из синей птицы.

А хорошее было слово: над синью гранитных вод, над зеленью в чугунных узорах — золотой чеканный шпиль: Ленинград. Город-призрак, город-миф — он еще владеет нашей памятью и переживет ее. Сколько пито и пето с его героями, сколько грехов не смыто с рук, сколько текучих предательств и подвигов не занесено ни в какие досье, сколько утерянных сокровищ бытия отсеяно золотыми крупицами.

Время, беспечный старатель, тасует карточную колоду географии. Нас проиграли в очко уголовники в бараке.

Пробил конец эпохи, треснула и сгинула держава, и колючая проволока границ выступила из разломов. Мучительно разлепляя веки от сна, мы проснулись эмигрантами.

Это эмигрантская книга, написанная немолодым уже человеком.

Город моей юности, моей любви и надежд — канул, исчезая в Истории. Заменены имена на картах и вывесках, блестящие автомобили прут по разоренным улицам Санкт-Петербурга, и новые поколения похвально куют богатство и карьеру за пестрыми витринами — капают по Невскому.