Гуд бай, Арктика!.. - Марина Москвина

Косые качели на лишайниковой лужайке, горки и песочницы во дворе полуразрушенного детского сада говорили о том, что тут было много детей.

Но город оказался без будущего. Люди пришли добывать уголь, измучить до предела землю Арктики и уйти, оставив после себя смешные лозунги на бетонных стелах, гранитный памятник вечно живому Ленину и погибшим кораблям, деревянную часовню на холме из пустой породы, железные бочки, горы мусора и ржавые голубые урны в виде пингвинов.

— Разве им не было понятно, что пингвины не живут в Арктике? — сочувственно сказал Боб.

На деревянных настилах, ведущих к высоким домам, виднелись следы топоров — зимой приходилось постоянно убирать снег и сбивать лед, намерзавший на доски. Все это напоминало огромные декорации, построенные когда-то для съемки высокобюджетного блокбастера, — и вот фильм сняли, а декорации бросили доживать свой век в пустыне.

Несколько десятков лет Баренцбург простоял как форпост цивилизации, но Арктика опрокинула его, скомкала и опустошила. И предложила людям другой путь — не вгрызаться в землю, не мучить недра, не воевать за каждую пядь территории, а принять ее простые законы — жить, как все здесь живут, сливаясь с белым снегом и зелеными лишайниками, радоваться малому солнцу и приспосабливаться к долгой темной зиме.

— Запомни, старик, — сказал Боб, — здесь был возможен только город нового типа, тогда бы он не опустел, но выстоял, люди не уехали бы отсюда. А так — борьба энергий света с антивеществом проиграла на этом отдельно взятом участке. Угрюмая пустота — вот и все, что тут осталось.

Неожиданно из-за угла деревянного дома вышла краснощекая молодая женщина в болоньевой куртке, с большой сумкой в руке, она приветливо улыбнулась смешным иностранцам, размахивающим руками, и пошла куда-то вверх по дороге.

— А все-таки не пустота, — обрадовался Тишков. — Всюду жизнь! Даже в Баренцбурге.

И какая! Из-за угла обмелевшего бассейна появились Дэвид, Дрейк и Дебора Уорнер. У них в руках тоже были сумки. Наши англичане нашли здесь магазинчик с колониальными товарами и опустошили полки: на отвальный ужин все они как один вырядятся в тельняшки, которые здесь прикупили. И будут петь вольные матросские песни про то, как весело жить на волне, но еще веселее — на суше, где заждались морских бродяг тоскующие подружки.

Кевин, антиглобалист, верный своим принципам, не купил ничего.

Айрис приобрела «буденовку» и стала в ней похожа на героя фильма «Красные дьяволята». Кроме того, она сделала зарисовки в опустевшей заброшенной школе, проникнув туда через разбитое окно. После каждой высадки она устраивалась в уголок и перебирала свои блокноты, стараясь упорядочить поток образов, собранных в течение дня. Трудно сказать, сколько у нее было блокнотов, может, три сотни, а может, больше.

— Смотри-ка, у Айрис нет ноутбука, вот она какой оригинал! — заметил Миша.

На простоватом «вайо» он сочинял новую пьесу в окружении навороченных белых «макбуков».

— Ты, Миша, как ботик, зажатый льдами, — шутил над ним Леня.

— Ничего, — парировал Миша, — я себе еще проще куплю — как у вас.

Тщательно вымыв сапоги под присмотром Афки, команда собралась на шхуне.

Туман еще висел над морем, когда мы отчалили под слабый скрип снастей и мачт вместо гремевшего на этой пристани когда-то «Прощания славянки».

Миша в голубой курточке ностальгическим взглядом провожал призрачное селение на окраине мира, поддавшись его потусторонним чарам. Наверно, эта панорама ему напомнила родной город-завод Тольятти, дворовое детство, отрочество, или в нем забродили мысли о будущей пьесе про шахтеров Баренцбурга. Сильная могла быть пьеса. Как все здесь.

Море катило вокруг свои серые волны, катило до самой оконечности мира. Городок углекопов медленно растворялся в дымке. На горизонте остались только горы — черные, древние, они лежали, как медведи.

Оператор Уайнрайт брал интервью у Ника Дрейка, запечатлевал его для вечности:

— Наша цивилизация недостойна Земли, — донесся до меня голос Ника, — мы, люди, не заслужили вечной жизни, мы как вид обречены на исчезновение, чтобы через миллионы лет в океане снова поплыли огромные стада величавых китов. И никто не поднимет на них руку, никто не выстрелит из пушки в их мокрые жемчужно-черные спины, чтобы потом вытопить жир и пустить его на свечки. Сама Арктика — это кит, в который готовятся забросить гарпуны все страны… Или лучше так:

Ледяная библиотека,Белоснежные, бесчисленные страницы,Том за томом, полка над полкой, стопка на стопкеОсыпающиеся башни вечного льда.Где-то там гуляет Шекспир по замерзшей Темзе —Чем не зимняя сказка, — и Брейгель ведет домойЗаплутавших охотников по голубым сугробам.Где-то там, в глубине, тончайшей черной прослойкойСохранился прахсгоревших древних столиц[11].

Взгляд мой блуждал в небесах и вдруг остановился на вантах, веревочной лестнице, ведущей к верхушке фок-мачты, где на китобойцах обычно сидел дозорный и высматривал на горизонте китовые фонтаны.

По морю плыли облака, солнечный луч пробил сизый береговой туман и залил воду сплошным потоком солнечного золота. Все были заняты своими делами, никто не обращал на меня внимания, палуба опустела, и я подошла к рундуку с запасными шкотами, на который можно встать, чтобы забраться на борт. Это было опасное предприятие, и все-таки я подумала: если не сейчас — то все.

Врать не буду, в тот день совсем не штормило, дул легкий бриз, «Ноордердлихт» скорее скользил, чем вспарывал волну.

Однако стоило влезть на первую ступень, как мне показалось, я уже нахожусь на чудовищной высоте, рукой подать до облаков, корабль раскачивает из стороны в сторону, а под ногами угрожающе поблескивает суровый Ледовитый океан.

Был такой фильм «Дети капитана Гранта» по одноименному роману Жюля Верна. Сына Гранта сыграл мальчик Яша Сегель. Может, кто-то помнит, как он лихо взбирается на верхушку мачты по веревочной лестнице и поет звонким голосом «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!..»

Яша учился в 31 — й московской школе в Леонтьевском переулке в одном классе с моей мамой. Не помню, сколько раз мы смотрели с ней этот фильм в общей сложности — сто или, может быть, двести. Но в отличие от Люси, в юнге, взбегающем по лесенке на топ-мачту, я видела совсем не Яшу, который давно уже постарел и потолстел, а самою себя — бесстрашную, невесомую, открытую веселым ветрам.

Тысячу раз в мечтах я взлетала по вантам ввысь, и все тысячу раз это было легко и с песней Исаака Дунаевского. А тут ноги обмякли, колени задрожали, корабль гудит, как подтоком, руки судорожно сжимают тросы. Ой, мать моя, как же это трудно и какой Яша Сегель ловкий паренек.