Варшавка - Виталий Мелентьев

Глазков внимательно вгляделся в смуглое лицо Жилина, вздохнул и сказал:

— Идешь, значит… Один или всем гамузом?

— Гамузом…

— Во-от оно что… — Глазков сосредоточенно покивал своим мыслям. — Ну, что ж… Оно правильно. Проберетесь — больших дел натворите… — Он опять помолчал. Жилин напряженно вглядывался в его сосредоточенно-доброжелательное, постепенно приобретающее жестко-озабоченное выражение лицо. — Только я тебе так скажу: как только перелезете на ту сторону — скорей сбегай от разведчиков. Они наверняка пойдут к пехотным землянкам, в лощине. Место там для землянок хорошее — все вкопаны в скаты.

А ты давай — круто влево, там, по нашим расчетам, тропка есть — и прямо к взлобочку. В него артНП вкопан, и от него артиллеристы ихние ходят прямо к кустарнику. А уж кустарником — через Вар шавку! Артиллерийские землянки возле ихних огневых, а они за болотом. Но немцы сейчас ходят прямо по болоту — подмерзло, а летом ходили вкруговую…

— Сам высмотрел? — с легкой завистью спросил Костя. Так спрашивает у мастера другой мастер, когда увидит новинку в его мастерстве.

— Сам догадывался. Но у меня есть парень, он хорошо немецкий знает, он слышал, когда у них под носом лазили, как немецкие пехотинцы разговаривали. Вроде бы завидовали… своим артиллеристам. И еще. Как за НП… да даже на подходе к НП — не таитесь. Идите смело, будто пехота идет. Или связисты. Ночь, вы в маскхалатах: черт разберет, кто идет — немец или русский. У нас так было. Поползли мины снимать и наткнулись на ихнюю разведку. Мой парень поговорил по немецки, те повернули в сторону. А мы — назад. Предупредили вовремя.

— У меня таких говорящих… нет.

— Оно еще и лучше — молча и нахальней.

— Нахально не всегда выходит…

Глазков усмехнулся:

— Я ж сказал — с умом, приноравливаясь.

— Это верно, — тоже усмехнулся Костя. — А как думаешь — прорвемся?

— Думаю, проберетесь. И батальон ваш, думаю, прорвется. А вот полк… не знаю…

— Почему так решаешь?

— Видишь ли, казачок, я по всему передку лазаю — мы ж полковые минеры-саперы.

Сравниваю. У вас и порядка больше, и настрой другой, и подготовка. Думаешь, никто не видел, как ваши в тылу занимались? Видели! Все видели.

Костя хотел задать еще один, важный для него и для всех вопрос — серьезное ли наступление или так… бои местного значения, но не успел этого сделать. Старший лейтенант посмотрел на часы и резко, даже грубо, сказал:

— Все. Подъем!

Солдаты вскакивали с нар, наотмашь стирая сладкую слюнку и дремоту, и круглыми, как у ночных птиц, еще незрячими на свету глазами оглядывали землянку. а руки уже лежали на оружии. Люди разбирались по группам — снайперы в углу, где беседовал Жилин, разведчики — поближе к печке, к саперам.

— Проверить оружие… Попрыгать… подогнать снаряжение… Попрыгать…

Они прыгали, подгоняли сбившееся снаряжение и обмундирование и опять замирали, ожидая приказа.

Собственно, приказ и способы его выполнения были известны, но выслушали его с подчеркнутым вниманием: "Взять «языка», огнем, в случае нужды, прикрыть выдвижение снайперов, которым надлежит выполнять свое задание".

Из землянки выходили молча — вначале разведчики, затем снайперы, потом замыкающие разведчики. Снайперов замыкал Алексей Кропт. Жилин решил поставить его замыкающим потому, что Алеша партизанил и знал, как вести себя в сложных условиях.

Сам Костя двигался после старшего разведгруппы, потом, через несколько разведчиков — Джунус. Они оба бывали в окружениях и тоже знали, что к чему… А уж потом, парой, двигались Малков и Засядько.

Из траншей выкатились покатом и ящерицами, извиваясь, поползли по следам саперов.

Было тихо, ракеты взлетали редко, и люди ползли быстро, беспокоясь только об одном — не хрустел бы снег, потому что стало подмораживать.

Сапер, что провожал их, отстал у проволочных заграждений, и они остались одни. На ничейной земле Костя, как, вероятно, и все, перевел дыхание и на мгновение приостановился. До этой минуты все происходящее было еще как бы не в натуре, а в раздумье. А вот тут, на ничейке, после ухода сапера, все стало жизнью. И этой жизнью предстояло жить…

Ползли они, в общем-то, быстро, каждому хотелось, чтобы все, что должно произойти, происходило бы поскорее: ожидание мучило. Но постепенно и это ожидание стало привычным и отодвинулось. Думаться стало яснее и жестче. И тут высоко в небе народился противный минный визг, и серия мин разорвалась за цепочкой ползущих. Как остаток последнего разрыва, прокатился стон. Все затаились. По цепочке передали:

Кропт и один разведчик ранены. Костя тронул за сапог старшего сержанта и сообщил:

— Один твой и один мой — ранены.

Старший сержант шепотком выругался и заерзал — решение принималось не сразу. Сам бы он наверняка отдал приказ отходить — раскрыли же немцы их выдвижение, — но с ним были снайперы, а им нужно пробиваться в тыл противника.

Костя остро и мгновенно оценил обстановку и разгадал мысли старшего сержанта. Вся группа лежала как бы между двумя увалами, а ребят ранило на самом увале. Немцы могли и не заметить всю группу, а только замыкающих. Значит, нужно подождать, увериться, что немцы обнаружили не всех… И он шепотком отдал приказ:

— Раненым возвращаться. Остальным — ждать.

Старший сержант слышал Костин шепот, но хоть и разозлился на него — нашел время командовать, не он здесь старший! — но и обрадовался: в случае чего будет на кого списать… О том, что это самое "в случае чего" может окончиться гибелью, он, конечно, не подумал: дело есть дело, и когда его начинаешь, думаешь не о смерти…

Приказ пополз по цепочке назад. Тут разорвалась вторая серия мин, и Костя с ужасом подумал: а ведь он посылает Кропта и неизвестного ему разведчика на верную смерть.

Если немцы засекли только тех двоих, то они решат, что это либо разведчики, либо саперы, и будут колошматить их минами долго и нудно. Осудив свое полупредательство, он подумал о другом: если раненые привлекут на себя внимание наблюдателей противника (то, что они привлекут на себя и огонь противника, он понимал, но старался не думать об этом: война, она и есть война и не они сами и не раненые были главным.

Главным стало выполнение приказа), то основная группа может остаться незамеченной.

И они лежали, стараясь не шевелиться, и даже дышали в рукава, у локтя. А сзади снова и снова рвались минные серии, и на корке образующегося наста вспыхивали ало-голубые блестки. Потом поплыли ракеты. снег стал оранжевым, почти мандариновым, и лежащих начали обходить резкие тени, и каждый считал, что не заметить эти тени может только слепой.

На нашей стороне поняли, в какой переплет попали разведчики и снайперы, по переднему краю противника тоже ударили минометы, и теперь группа лежала между двух огней, мучительно ожидая, не сорвется ли какая-нибудь мина — хоть своя, хоть чужая, один черт — и не шлепнет ли, подвывая и взвизгивая, как раз на них.

Перестрелка длилась долго — может, минут десять, а может, час, — время тут, на ничейной полосе, шло по своим законам… Потом минометный огонь стих, но стали стрелять пулеметы. Очереди проходили и над спинами, и в стороне и казались плотными, шепелявыми. Их трассы бродили где-то возле наших проволочных заграждений. По всему чувствовалось, что противник не старается проявить боевой активности — ну, заметили непорядок на передовой, ну, постреляли, свой долг выполнили… Русские тоже постреляли. Прикрыли огнем своих неудачников… Все правильно. Привычная война и шествует привычно…

И пулеметы замолкали.

Ночь близилась к рассвету, и немцам, наверное, хотелось спать, тут еще и морозец поокреп, и волглое обмундирование и обувь наверняка подводили к усталому телу зябкий холод. Дрожимент, как говорили в батальоне Басина. Представить себе, что русские немедленно пошлют новые группы, противник не мог — это противоречило установившимся правилам, и потому немецкая передовая умолкала, слышались хлопки дверей, удаляющийся говор.

Жилин тронул старшего сержанта за сапог — не пора ли, дескать, двигаться? Разведчик неприязненно посмотрел на Костю — черт упрямый, думает только о приказе — и пополз вперед, к маячившим впереди темным кольям немецкого проволочного заграждения.

Напряжение возросло, а подавляемые во время перестрелки страхи окрепли. Появилось даже ожидание неизбежного провала.

Но у проволочных заграждений неожиданно зашевелился сугробчик, из него поднял вздрагивающую руку живой солдат. Он показал направление движения, и все, проползая мимо него, почему-то представляли себя на его месте — один, под носом у немцев, на минном поле, гадающий, придут свои или не придут, а может, они перебиты или повернули назад, и тогда и он может тоже ползти назад, чтобы выбраться из этой молчаливой передряги. Он наверняка думал обо всем этом и мечтал спастись, но вот не пополз назад, пересилил страх, холод н чувство обреченности — ведь он был один, совершенно один, — дождался своих, потому что, наверное, верил, что не выполнить приказ невозможно. Приказ — он выше жизни, и если он, одинокий, выполняет приказ, то выполнят его н другие, которых он не знает и никогда не видел, но которые живут и думают так же, как и он.