Коммод. Шаг в бездну - Михаил Ишков

Бебий вернулся, улегся на ложе, решил — пусть его!..

Все равно обида не отпускала. Коммоду вполне было известно, что значила шкатулка для своего легата, все равно он счел возможным грубо претендовать на память Бебия. Цезарь не деликатничал. Какой пустяк — покрытая резьбой деревянная коробочка! Неужели ради сохранения благожелательного к себе отношения, а в итоге ради благополучия семьи, он, Бебий, сделает вид, что не понял намека и оставит у себя шкатулку? При личной встрече как ни в чем не бывало поблагодарит императора за заботу о жене, на каждом углу будет восхвалять его мудрость. Служить, конечно, будет честно, не щадя сил, и со временем все забудется? Бебий сердцем чувствовал — никогда! Служба, славословия, верность, здоровье, даже жизнь — дары, которые подданный обязан принести в жертву тирану — подразумевались сами собой. Коммоду же захотелось чего‑то иного, более вкусненького — чужого прошлого, чужой души. Среди всего, что Бебий мог предоставить в распоряжение цезаря, Луций ткнул пальцем в самое дорогое, самое заветное. Это мое, сказал цезарь.

Он решительно толкнул Клавдию в обширный мягкий бок.

— Что? Еще? — сонно пробормотала она.

Бебий тихо и мрачно, глядя на огромную Венеру, на ее нависавшие над ним, могучие груди, выговорил.

— Марция! Он имел в виду Марцию! И написал нам только потому, что больше не в силах скрывать свою тайну. Так сказать, доверился мне первому. Но за это потребовал плату — я должен подарить ему шкатулку.

— Боги милосердные, — простонала жена. — И ради этой глупости ты разбудил меня?

Бебий долго молчал, потом усмехнулся.

— Ты полагаешь это глупостью?

Он почувствовал обиду. Беда с этой Клавой! Она слишком мягкосердечна и доверчива, разомлела от счастья, а за порогом их роскошной спальни, за стенами виллы бродит неясное и ненасытное чудовище. Оно темнее мрака, невесомей воздуха, оно безжалостно губит людей, невзирая ни на ранг, ни на доходы, ни на близость к высшей власти.

Прояснилась и загадка с подарком к свадьбе. В следующее мгновение сердце пропиталось горечью и осознанием, что император вполне отыгрался за происшествие с Кокцеей. Шутка, правда, получилась неоправданно жестокая, но таковы правила игры. Власть никогда и ничего не забывает. Бебий представил, как, прочитав написанное Тертуллом письмо, Коммод развеселился и, сделав приписку — будь здорова, Клавдия, — пробурчал себе под нос — будь здоров, Бебий, поклонник старья, вольнодумец и гордец. А может, еще скабрезный жест добавил. Сложил руку в горсть и вытянул средний палец.

Клавдия повернулась к мужу, шумно вздохнула и, прижавшись, спросила.

— Жалко шкатулку?

— Конечно, — вымолвил Бебий. — Но более тебя и детей.

— А себя?

— Себя не жалко, таков мой удел. Обидно. Зачем она ему понадобилась?

— Не знаю. Может, чтобы унизить тебя.

— Он о таком даже не задумывается.

— Ты вполне мог не понять намек, содержавшийся в письме.

Бебий, выругавшись, согнал с кровати кота, сумевшего‑таки пролезть под одеяло.

— Будет еще хуже. Впрочем, шкатулка — это пустое. Пусть любуется. Страшно становится, что же он может потребовать от меня впоследствии? От всех нас?

Глава 6

Тигидия Перенниса, прибывшего в Рим в начале декабря, встретил четвертый трибун претория Эмилий Лет. Он же проводил префекта в лагерь преторианцев, расположенный у Номентанской дороги. Отсюда, дав полчаса на омовение в банях, Квинт потащил приятеля на аудиенцию к императору. Все спешно, бегом, не отвечая на не относящиеся к делу вопросы. Тигидий смирился и, как обычно, помалкивал. Когда же добрались до Палатина, пересекли площадь, окруженную колоннадой, подводившую к входу во дворец, он и рад был вымолвить слово, да челюсти разжать не мог.

Дворец или дом Флавиев, пристроенный к дому Тиберия, составлявший с возведенными Калигулой и Нероном зданиями, а также храмом Аполлона, единый дворцовый комплекс, произвел на Перенниса ошеломляющее впечатление, несравнимое с теми чувствами, которое он испытывал, когда рассматривал нависавшую на городом груду величественных громадных сооружений снаружи, со стороны форума или Большого цирка. Тогда императорская резиденция казалась чем‑то вроде земного Олимпа, куда ему, ничем, в общем, не примечательному префекту из провинциалов, нет и не может быть доступа. Конечно, загадывал, мечтал, было дело, обошел Палатин, чтобы всех сторон осмотреть гнездо, которое свила себе власть, поискал туда тропку.

Пустое! Для таких, как он, вход был запечатан напрочь, пусть даже в детстве ему предрекали царскую власть. О том свидетельствовали приметы. Однажды жрица в захолустном Триденте, обращаясь к нему, назвала его императором. «Будь здоров, император!» — воскликнула она, а следовало сказать: «Будь здоров, префект!». Также от некоего астролога, к которому он тайно обратился, Переннис получил подтверждение — быть тебе императором! Предсказаний было много, а толку чуть. Он давно зарекся загадывать на будущее, потому и выработал в себе привычку держать рот на замке.

На этот раз Квинт дал возможность обозреть Палатинский дворец с разных сторон.

С юга над Большим цирком нависала циркульная колоннада Флавиев и правое крыло дома Тиберия с портиками Траяна и Антонина Пия. Со стороны Тибра, Бычьего и Овощного рынков дворцовый комплекс отгораживался глухой, выложенной из красноватого камня стеной, в которой были пробиты узкие окна — бойницы, в глубине которых даже в светлое время суток можно было заметить отблески факелов и движущиеся огни. Эти отблески на недоступном для простых смертных языке повествовали о таинственной и чарующей жизни, протекавшей в этом месте средоточия безмерной власти и мощи римского народа.

Были на Палатине и более интимные уголки, обращенные к плебсу, многочисленному и горластому населению Города. Например, балкончик, замыкающий обе стороны прохода, ведущего на Юлиев форум. С него столетие назад рано облысевший Домициан, разочарованный казнями и жестокими гонениями на философов и к старости окончательно убедившийся, что нет на свете силы, способной исправить человеческую породу, наблюдал за праздной толпой. Отсюда в подтверждение своих наблюдений — что казнить, что миловать, все одно — он швырял плебсу сестерции. Когда ограниченный глухими каменными стенами проход со всех сторон запруживал разгоряченный неожиданной раздачей денег народ, лучники из преторианских когорт начинали с крыш стрелять в толпу.

Народ разбегался, оставляя на уличных плитах мертвых и стонущих, чьи вопли и вскинутые вверх руки с мольбой о помощи, попытки скрыться, отползти в безопасное место, казалось бы, должны были служить наглядным уроком человеческому племени. Однако стоило вновь швырнуть с балкончика горсть монет — не золотых, а самых паршивых, медных, тут же проход вновь запруживало многолюдье жадных до денег и смерти горожан. Их не могли остановить даже заранее выставленные на крышах иберийские лучники.

Мог ли Тигидий Переннис когда‑нибудь предположить, что ему посчастливиться постоять на этом балкончике, оценить мудрость Домициана, прикинуть, есть ли внизу безопасный уголок?

Надежного убежища среди гладких каменных стен, и в помине не было. Ни колонны, ни статуи, ни какой‑нибудь ниши с божественной фигурой, у подножия которой можно было вымолить спасение.

Ничего!

Разве не глуп человек? Затем, помедлив, спросил себя — разве он сам, стоя в эту минуту на балкончике, не вступил в такую же отчаянную игру? Разве не откликнулся на зов, долетевший до него из окон этого рукотворного прибежища сирен? Их чарующие песни обладали неодолимой силой. Стоит ли ссылаться на предзнаменования, глупые приметы, предсказания астрологов?

Прочь неуместные мысли. Есть смысл взглянуть на вызов в Рим с другой стороны. Мог ли он представить в самом увлекательном сне, что когда‑нибудь его шаги — шаги Тигидия Перенниса, сына вольноотпущенника и торговца лесом, — будут гулко звучать на напольных плитах колоннады Веспасиана. Он шел, время от времени озирался, хранил молчание и при этом кажущемся безразличии внимательнейшим образом слушал пояснения Квинта Эмилия Лета. Уроженец Африки, Квинт успел стать здесь своим человеком. Он многословно и чуть покровительственно излагал приятелю историю дворца. Кто и когда выложил эту героическую мозаику, изображавшую победу при Фарсале 11 . В зале Флавиев обратил внимание Тигидия на огромное полотно, повествующее о взятии Титом Иерусалимской твердыни. Не скупился на пояснения, касавшиеся статуй и бюстов императоров. Здесь на Палатине хранились изображения и уставшего от власти, убитого собственным племянником Тиберия, и бюст самого безумного племянника, прозванного солдатами Калигулой, актера и декламатора, певца и поджигателя Рима Нерона, и усмиренного в злодействах Домициана — всех тех, кому римский сенат отказал в обожествлении, но кого помнил римский народ.