Народные сказки и легенды - Иоганн Музеус

Поэты и скульпторы, создавая свои творения, часто обращаются к проверенным опытом аллегорическим символам: надежду предусмотрительно поддерживают якорем, постоянство сравнивают с колонной, а сильную страсть уподобляют урагану или вздымающимся морским волнам. Но и самый сильный ураган в конце концов утихает, и разбушевавшееся море опять становится зеркально гладким. Так и в душе со временем притупляется острота сердечного горя, и постепенно замирает долгий вздох страдания; мрачные облака исчезают, горизонт проясняется, и все признаки начинают указывать на ясную сухую погоду.

Минул год. Скорбные жалобы прекрасной Ютты раздавались под сводами мавзолея уже не так часто, как прежде. В случае плохой погоды, малейшего намека на ревматические боли или какой-либо иной причины, она освобождала себя от обязательного паломничества к памятнику. Когда же не было никакого предлога, то шла туда так же равнодушно, как монахиня к всенощной — более по привычке, чем из чувства долга: глаза отказывали ей в слезах, а грудь в стонах. Если же когда и вырывался стесненный вздох, то это был лишь слабый отзвук прежнего чувства. Правда, иногда проявлялась в нем нежность, но она не имела никакого отношения к урне. Верная Ютта при этом стыдливо краснела, но спросить у сердца, к кому относится этот вздох, не решалась.

Наконец, настала пора, когда добрая графиня совсем отказалась от фантастической мысли жалобами вызвать в телесный мир дух мужа и тем самым удостовериться в силе их тайного договора. Более того, молодая вдова договорилась со своим сердцем, что нет ничего предосудительного в произошедшей перемене, когда одна звезда, под знаком которой она жила до сих пор, склонилась к закату, в то время как другая высоко поднялась над горизонтом и обнаружила свою притягательную силу.

Причиной тому, сам того не ведая, стал черноглазый Ирвин. Хотя его обязанность и состояла лишь в том, чтобы идти впереди госпожи и открывать перед ней двери или, когда она прикажет, следовать за ней и нести ее шлейф, однако после смерти господина он, наряду с этим, должен был по нескольку раз в неделю произносить перед погруженной в скорбь графиней похоронные тирады.

Паж так вдохновенно рассказывал о последних минутах графа, что Ютта никогда не уставала его слушать. Всегда у него находилась какая-нибудь маленькая подробность, которая приходила ему на память только сейчас. Он вспоминал не только о последнем слове или жесте графа, но и о чем тот думал, когда его душа расставалась с телом. Из каждого движения, каждой перемены в выражении лица поверженного рыцаря, будто бы замеченной им, Ирвин умел извлечь что-нибудь лестное для графини. То утверждал, что видел ее прелестный образ, витавший перед взором умирающего графа, то рассказывал, как читал в глазах господина желание, чтобы его отлетающая душа ощутила неподражаемую прелесть ее благородного страдания и насладилась блаженством незримо осушать поцелуями прекрасные слезы на её нежных щечках, то превозносил счастье рыцаря, со славой павшего в бою и оплакиваемого такими чудесными глазами. А иногда, осмелев, признавался даже, что за одну единственную, такую драгоценную ее слезу, он и сам с радостью отдал бы свою жизнь.

Сначала графиня не придавала никакого значения этим речам, но потом, когда боль утраты понемногу улеглась, стала находить в них невинное удовольствие. Все больше внимания она начала уделять нарядам, намеренно стараясь подчеркнуть ими свою красоту и поощрить верного пажа на новые откровения. Правда, Ютта по-прежнему призывала смерть обратить в тлен ее прекрасное тело, но разрушительница всего цветущего на земле оказалась слишком робкой, чтобы решиться прелоставить ей такую печальную услугу.

Пара нежных глаз так мило гармонировала с нежно-розовыми щечками, а волнующаяся лебединая грудь так контрастировала с черным траурным платьем, что вся фигура молодой женщины излучала невыразимое очарование, ибо, как утверждают знатоки, красота в полутени чарует больше, чем при ярком свете. Разве что слепой мог оставаться равнодушным ко всем этим прелестям. И уж, во всяком случае, не паж.

Влюбленный Ирвин с легкомыслием мотылька полагал, что каждый цветок распускается только для него, независимо от того, растет ли он в саду за оградой или на зеленом лугу, и что его пестрые крылышки преодолеют любые ограды и стены на пути к желанной цели. Правда, положение обязывало Ирвина быть почтительным с повелительницей и удерживать свою страсть, не давая ей вырваться из глубин сердца. Но краска, заливавшая его лицо всякий раз, когда глаза их встречались, усердие, с каким по едва уловимому намеку угадывалось и выполнялось любое ее желание, стремление постоянно говорить ей во время беседы что-нибудь приятное достаточно обнаруживали, что такая необычайная преданность имеет иную побудительную причину, чем обычный служебный долг. И графиня, в силу своей женской проницательности в сердечных делах, без труда догадалась о его тайне.

Это открытие не вызвало у нее недовольства. Напротив, она даже решила поддержать эту игру без слов и дать сердцу невинное развлечение, — ведь не может же молодая вдова, как горлица, вечно ворковать и сетовать о потере супруга. Однако искра любви нашла в ее сердце так много трута, что скоро разгорелась в яркое пламя.

Хитрый Ирвин с тайной радостью стал замечать нежный взгляд повелительницы, и то, о чём прежде он не смел и мечтать, стало теперь казаться ему достижимым. Как пажу ему льстила дерзкая надежда со временем стать супругом госпожи. Первая любовь разожгла его алчущее сердце, и он решил попытать счастья.

Однажды, сопровождая графиню к мавзолею и беседуя с нею о чувстве нежной любви вообще, по ее взгляду и выражению лица он понял, что скрывается за ее философскими рассуждениями, и перешел к теме, к которой давно уже подготовился.

— Благородная госпожа, — начал он, — человек не должен всю жизнь оставаться на одном месте. Всему свое время. Я хорошо всё обдумал и, полагаю, настал час, когда, по примеру моих предков, мне надлежит взяться за оружие. Я давно уже истоптал детские башмаки, и мне не пристало более носить шлейф за дамой. Поэтому прошу вас, отпустите меня.

— Ах, мой добрый Ирвин, — возразила графиня, — как это вдруг пришла тебе в голову мысль оставить у меня службу? Или я дурно обращалась с тобой? Или, как и подобает добрым господам, не оказывала тебе, своему слуге, любовь и благосклонность? Скажи, что случилось, и почему ты хочешь уйти от меня?

Ирвин:

— Ах, видно не судьба мне оставаться здесь.Сердечной раны боль гнетет, теснит и душуТерзает безысходная тоскаИ гонит, гонит прочь от этих мест.Уйду туда, в неведомую даль,Но только там не жду я утешенья,И то чего так долго я желалМне там уж не найти …О знайте, боги, люди!Всё то, о чём мечтал я без надежд,Всё это здесь— Здесь, в замке, в Хаммерлюнде

Графиня приняла близко к сердцу душевные муки доброго Ирвина, хотя в глубине души почувствовала скорее радость, чем сострадание. Она желала только более ясного объяснения и поэтому продолжила расспросы:

— Что же тревожит тебя? Жажда славы или рыцарских почестей? Или тебе наскучило однообразное времяпрепровождение в обществе вдовы? Или тобою движет юношеский задор? А, может, искра обманчивой страсти зажглась в твоем сердце и пугает, и мучает тебя? Скажи не таясь, какая буря бушует в твоей груди?

Ирвин:

— Хотите знать, что мучает меня?Презренная лакейская ливрея!Нет, больше не хочу я быть лакеем,Быть господином — вот моя мечтаЧто из того, что вижу я как розаЦветет в саду, иль зреет виноград?Раз не дано мне счастья их срывать,Ни наслажденья мне от них, ни пользы.

Графиня хорошо поняла смысл этих слов. Она догадалась, какие желания и надежды питает ее Ганимед[141], не осмеливаясь точнее выразить их своей повелительнице. Ей захотелось поддержать эти надежды, не переступая при этом законов приличия, и поэтому она приказала лицу одно, а губам другое. Смущённо опустив глаза и теребя бант у пояса, Ютта, слегка покраснев, произнесла:

— Роза цветёт, не зная, кто украсит ею свою грудь, и виноград зреет, не заботясь о том, какому лакомке доставит он удовольствие. Им достаточно услаждать обоняние и восхищать взор. Разумного радует их вид, и он спокойно проходит мимо, неразумный же протягивает руку, чтобы достать гроздь, до которой ему не дотянуться, или сорвать розу, чьи шипы больно ранят его.

В этой аллегории из уст прекрасной вдовы Ирвин нашёл меньшее утешение, чем в её глазах. Дерзкий паж молча вздыхал и печально смотрел себе под ноги, а его госпоже было угодно изобразить подобную красноречивую пантомиму.