Мои ранние годы. 1874-1904 - Уинстон Черчилль

Писать книгу было огромным удовольствием. С книгой живешь. Она делается твоим товарищем, она окружает тебя неосязаемым, прозрачным коконом твоих мыслей и интересов. В каком-то смысле ты чувствуешь себя золотой рыбкой в стеклянном сосуде, особенном тем, что рыбка сама его для себя создала. И этот сосуд везде был со мной. В дороге он не расплескивался, и с ним я ни одной минуты не скучал. То надо было протирать стекло, то добавлять или убавлять содержимое, то укреплять стенки. В жизни я часто подмечал сходство между вещами совершенно разнородными. Сочинительство можно сравнить со строительством дома, или планированием военной операции, или писанием картины. Техника другая, фактура другая, но принцип тот же. Нужно подготовить основу, затем собрать материал, и заключение своей тяжестью не должно раздавить зачин. А напоследок можно заняться и украшательством. Законченность же работе придает ее соответствие замыслу. В сражениях, однако, есть то отличие, что в ход их постоянно вмешивается противник: он вечно срывает все планы, поэтому лучшими генералами становятся те, кто умеет достигать задуманного, действуя по ситуации.

Плывя на пароходе домой, я подружился с блестящим журналистом, лучшим из всех, кого я знал. Мистер Г.-У. Стивенс был «звездным» автором новой газеты мистера Хармсворта «Дейли мейл», только что открытой тогда и побудившей «Дейли телеграф» сделать шаг в направлении викторианской респектабельности. В эти первые, критические для газеты дни мистер Хармсворт всецело полагался на Стивенса и, бесконечно доверяя ему и хорошо относясь ко мне, вскоре поручил ему разрекламировать меня, что тот с блеском и выполнил. «Шуметь так уж шуметь» — таков был тогдашний девиз новорожденной газеты Хармсворта, и для своей кампании они выбрали меня. Однако не надо забегать вперед.

Я работал в кают-компании «Индийца» и как раз дошел до одного волнующего эпизода, когда Нильская колонна форсированным маршем достигла Абу-Хамеда и приготовилась к штурму. Самым цветистым слогом я описывал пейзаж: «Занимался рассвет, и утренние туманы, поднимаясь над рекой, рассеивались в лучах восходящего солнца, обнаруживая очертания города дервишей и полукружье скалистых гор за ним. Внутри этого строгого амфитеатра суждено было развернуться одной из малых драм этой войны». «Ха-ха!» — услышал я. Это Стивенс, подойдя, заглянул мне через плечо.

— В таком случае закончите этот пассаж за меня, — сказал я и, поднявшись, вышел на палубу.

Мне не терпелось посмотреть, как у него это получится, и я надеялся, что творение мое много выиграет. Когда я опять спустился вниз, на чистом листе бумаги, который я ему оставил, его мелким почерком было написано: «Пиф-паф! Пиф-паф! Пиф! Паф!», а внизу красовалось огромное: «БАХ!!!» Легковесность этой шутки меня возмутила. Но, разумеется, Стивенс владел и более изощренными стилевыми приемами и, мастерски оперируя ими, создавал для «Дейли мейл» свои остроумные, свежие, парадоксальные статьи и репортажи. Примерно в это же время в газете был помещен отрывок без подписи и под заголовком «Новый Гиббон». Речь в нем шла о будущности Британской империи. Можно было подумать, что и впрямь нашлись дотоле неизвестные страницы, принадлежащие перу именитого историка Рима. Я был поражен, когда Стивенс признался мне в своем авторстве.

Позднее Стивенс любезно прочитал мои гранки и дал мне полезный совет, который я здесь и воспроизвожу.

Прочтенные мной куски, — писал он, — показались мне ценным дополнением к трудам Г.-У. Стивенса, а в общем — отличная работа. По-моему, книга первоклассная, толковая, хорошо продуманная, хорошо скомпонованная, изобилует выразительными и живописными подробностями. Единственное критическое замечание, которое я считаю своим долгом высказать, — это что философические размышления, в общем вполне внятные, подчас тонкие и остроумные, а иногда даже справедливые, уснащают книгу чертовски густо. На Вашем месте я гнал бы «философа» в шею, к примеру, когда речь идет о январе 1898 года, но, возможно, дал бы ему порезвиться где-нибудь в самом конце. «Философ» только утомит читателей. Те из них, кто имеет вкус к размышлениям, займутся ими самостоятельно, без Вашей помощи.

Веселая ироничность Стивенса, его забавное остроумие, блестки прозорливости делали общение с ним чрезвычайно приятным, и летом 1899 года наше знакомство переросло в настоящую дружбу. Это было последнее для него лето. В феврале он умер от тифа в Ледисмите.

Две недели я провел в Каире, где собирал материал для книги и заручался помощью нескольких важных участников суданской драмы. Я встречался с Жируаром, молодым офицером канадских инженерных войск, строившим железную дорогу через пустыню; со Слатин-Пашой, маленьким австрийским офицером, проведшим десять лет в плену у халифа и написавшим уникальную в своем жанре книгу «Огонь и меч Судана»; с сэром Реджинальдом Уингейтом, начальником разведки, которому я уже был обязан очень важным для меня обедом; с Гарстином, возглавлявшим египетскую ирригационную службу; и многими другими видными фигурами. Все эти талантливые люди сыграли свою роль в осуществлении военных и административных мер, меньше чем за двадцать лет поднявших Египет из болота анархии, банкротства и поражения к высотам процветания. Я уже был знаком с их главой, лордом Кромером. Он пригласил меня к себе в британское представительство и с большой готовностью взял на себя труд ознакомиться с разделами моей книги, где говорилось об освобождении Судана и смерти Гордона. Я послал ему увесистую кипу машинописных листов и был одновременно рад и несколько изумлен, когда буквально через день-другой листы вернулись ко мне, исчерканные синим карандашом так энергично, что это мне напомнило Харроу и мои тетрадки по латыни с пометками преподавателя. Я мог убедиться, что лорд Кромер не пожалел времени на мои писания, и приготовился с должным вниманием отнестись к его замечаниям и критическим суждениям, часто весьма пространным и язвительным. Так, генерала Гордона, поступившего секретарем к лорду Рипону, я назвал «лучистым светилом, которое стало вращаться вокруг свечного огарка». Лорд Кромер прокомментировал это так: «„Лучистое светило“ — похвала, по-моему, чересчур выспренняя, и сравнение вице-короля со „свечным огарком“ не совсем корректно. Сам лорд Рипон, уверен, в обиде не будет, но его друзья могут разгневаться, а большинство попросту Вас обсмеет». В своем ответном послании я обещал пожертвовать моим стилистическим перлом, которым ранее так гордился, и безропотно принял подавляющую часть суровых критических замечаний. Такая моя покорность обезоружила и умиротворила лорда Кромера, продолжившего и затем выказывать пристальный и дружеский интерес к моей работе. Он писал: