Мои ранние годы. 1874-1904 - Уинстон Черчилль

В первых числах ноября я направился с визитом в Сент-Стивенс-Чеймберс, где располагалось руководство партии консерваторов. Я хотел разузнать, нельзя ли мне подобрать избирательный округ, который я мог бы представлять в парламенте. Один из дальних моих родственников, Фицрой-Стюарт, давно работал в Сент-Стивенс-Чеймберс на безвозмездных началах. Он представил мне тогдашнего главу аппарата консерваторов мистера Мидлтона, Шкипера, как его называли. Мистер Мидлтон был в большой чести, потому что выборы 1895 года партия выиграла. Когда партия проигрывает выборную кампанию из-за слабости лидера, или глупой политики, или просто потому, что зазевалась и маятник качнулся в другую сторону, главу аппарата всегда увольняют. Значит, справедливо, что в случае успеха все лавры достаются этим партийным функционерам. Шкипер встретил меня очень сердечно и осыпал комплиментами. Партия, конечно же, добудет мне место в парламенте, и я буду заседать в нем в самое ближайшее время. Затем он деликатно коснулся материальной стороны дела. Способен ли я оплачивать свои расходы и какую годовую сумму я готов выделять округу? Я ответил, что с удовольствием ввяжусь в политическую борьбу, но никаких трат, кроме как лично на себя, позволить себе не могу. Услышав это, он несколько сник и заметил, что лучшие и самые надежные округа очень ценят щедрые пожертвования своих представителей. Он привел в пример случаи, когда за честь удерживать за собой кресло депутат отдавал на разные благотворительные нужды по тысяче, а то и больше фунтов в год. Округа поплоше, не столь надежные, подобную взыскательность проявить не могли, а округа «оставь надежду» вообще обходились дешево. Тем не менее, заверил меня Шкипер, он сделает все, что в его силах, так как я, без сомнения, представляю собой особый случай, учитывая заслуги моего батюшки, а также, добавил он, собственный мой военный опыт, который наверняка расположит ко мне голосующий за тори простой люд.

Уже уходя, я еще раз перекинулся словом с Фицрой-Стюартом. На его столе я заметил толстую папку с надписью: «Требуются ораторы» и с удивлением на нее воззрился. Надо же! Требуются ораторы, и передо мной толстая папка с заявлениями! А я-то всегда мечтал произносить речи, но мне ни разу, ни по серьезному, ни по пустячному поводу, не предлагали и не разрешали выступить. В 4-м гусарском, как и в Сандхерсте, речей не было, за одним исключением, о котором я предпочитал умалчивать. И я сказал Фицрой-Стюарту:

— Просветите меня на сей счет. Неужели правда, что на многих митингах не хватает ораторов?

— Да, — ответил он. — Шкипер велел мне обязательно вас использовать. Могу я ангажировать вас для этой работы?

Я был крайне взволнован. С одной стороны, мне очень хотелось попробовать, но с другой — я испытывал большие опасения. Но как бы там ни было, в жизненном стипль-чезе постоянно приходится брать барьеры. Собрав всю свою выдержку, я скрыл за бесстрастной личиной обуревавшие меня чувства и ответил, что при благоприятных условиях, если меня действительно хотят послушать, я охотно соглашусь. Он открыл папку.

Оказалось, что проводятся сотни мероприятий — собраний в помещениях и праздников на открытом воздухе, базаров и сходок. Я глядел на это открывшееся глазу изобилие с жадностью уличного мальчишки, застывшего перед витриной кондитера. В конце концов местом моего (официального) посвящения в ораторы мы выбрали Бат. Я должен был выступить на собрании «подснежников»[31] в парке, принадлежавшем некоему мистеру Г.-Д. Скрайну и расположенном на одном из холмов, окружающих этот древний город.

Штаб-квартиру консерваторов я покидал, едва сдерживая возбуждение. Несколько дней я был сам не свой от страха, что плану что-нибудь помешает осуществиться. Может быть, мистер Скрайн или другой какой-нибудь местный магнат отвергнет мою кандидатуру; может быть, им приглянулся кто-нибудь получше. Однако все вышло как задумывалось. Я своевременно получил официальное приглашение, а объявление о собрании появилось в «Морнинг пост». Оливер Бортвик известил меня, что «Морнинг пост» пришлет в Бат специального корреспондента, который будет записывать мою речь, и что «Морнинг пост» опубликует ее. Сообщение это еще больше и воодушевило и разволновало меня. Я потратил немало часов на подготовку моего выступления и выучил его наизусть и так твердо, что мог произнести даже во сне и задом наперед. Для защиты Имперского правительства я избрал тон жесткий и даже воинственный. Особенно мне нравилась одна измысленная мной сентенция: «Англия почерпнет больше из приливной волны торийской демократии, чем из высохшей сточной канавы радикализма». Я потирал руки, придумывая это и многие другие высказывания. Озарение, раз возникнув, тянет за собой другие, и слова текут рекой. Вскоре хлестких афоризмов у меня набралось на добрый десяток речей. Я озаботился предполагаемой длиной моего выступления и осведомился, как долго должен говорить. Мне ответили, что четверти часа или около того будет вполне достаточно. После этого я ограничил себя двадцатью пятью минутами. Прорепетировав мою речь несколько раз с хронометром, я выяснил, что могу спокойно уложиться в двадцать минут. Значит, еще оставалось время для пауз. Но самое важное — не торопиться, не давать себя погонять. Нельзя слишком уж легко уступать прихотям аудитории. Аудитория такая, какая она есть. Вы ждали от меня выступления, так получайте.

Знаменательный день настал, и я сел в поезд на Паддингтонском вокзале. Здесь же был репортер из «Морнинг пост», компанейский джентльмен в сером сюртуке. Мы ехали вдвоем, в купе, кроме нас, никого не было, и я как бы невзначай испробовал на нем пару-другую своих хлестких речений. В холмы, что над городом, мы покатили вместе в пролетке. Мистер Скрайн и его семейство приняли меня с распростертыми объятиями. Вокруг вовсю шло гулянье. Здесь были состязания в беге, стрельбища по кокосам и всяческие балаганы. Погода стояла лучше некуда, и люди веселились от души. Помня предыдущий свой опыт, я озабоченно спросил, будет ли собрание. Все в порядке. В пять часов прозвенит гонг, и все эти весельчаки подтянутся к входу в павильон, где сооружена трибуна. Местный председатель партии меня представит. Помимо меня никто, кроме как с благодарностями, выступать не должен.

Как и было намечено, зазвонил гонг, мы отправились к павильону и взошли на трибуну, представлявшую собой четыре доски, положенные на какие-то бочонки. Ни стола, ни кафедры не было, но как только около сотни гостей, оторвавшись от своих детских забав, довольно неохотно, как мне показалось, приблизились к трибуне, председатель поднялся и представил меня публике. В Сандхерсте, как и в армии, хвалят редко и скупо, а уж лесть среди младших офицеров вообще не в ходу. Наградили ли тебя Крестом Виктории, выиграл ли ты общенациональный кубок в стипль-чезе или общеармейский чемпионат боксеров-тяжеловесов, ты не услышишь от товарищей ничего, кроме совета не пьянеть от успеха. В политике же, видимо, дело обстояло иначе. Здесь елей лился потоком. Моего отца, с которым обошлись так некрасиво, превозносили в самых высокопарных выражениях, называя крупнейшим из лидеров консервативной партии за всю ее историю. Что же касается моих похождений на Кубе, в индийском пограничье и на берегах Нила, то единственное, на что мне оставалось надеяться, это чтобы в полку не узнали, как их расписывал председатель. Когда же он запел соловьем, восхваляя мою храбрость и «мастерское владение как мечом, так и пером», я испугался, что услышу крики из публики: «Ерунда! Хватит вздор молоть!» или что-нибудь подобное. Но, к моему удивлению и величайшему облегчению, всему этому вняли с благоговением, точно Евангелию.