Первый выстрел - Георгий Тушкан

И все же лето он провел интересно. С лодки ловил карпов. Не один, а с новым дядей — высоким и худым дядей Колей, маминым братом. Помогал купать лошадей. Подружился со всеми собаками и ходил к селу устраивать «собачьи бои». Подружился с ребятами из села — вместе ловили рыбу с берега удочкой, вместе совершали набеги на дедушкин сад и дедушкину бахчу. Ловили и варили раков. Юра был рослый, здесь никто не знал, что ему только что исполнится одиннадцать лет, и он чувствовал себя большим и сильным. Мама и тетя Галя были заняты дедушкой — им было не до него.

Здесь Юра узнал, что может быть в жизни так, что то, что кажется одному интересным, другому может быть совсем неинтересно. Поблизости от дома дедушки была Диканька. Та самая Диканька, гоголевская, где совершались такие удивительные приключения. Юра подговорил хлопцев из села, и они побежали туда ночью. Было таинственно и страшно. А нечистая сила их так и не «водила». Не довезло. Они попробовали проделать то же самое в ночь на Ивана Купала, но, кроме ведьмы в образе перебежавшей им дорогу кошки и черта в образе коня — ну с какой стати конь заберется в конопли! — они ничего не видели. Да и насчет кошки и коня они, конечно, преувеличили. Они понимали это сами, но иначе было бы совсем скучно.

Дедушка поправлялся — он уже сидел в кресле на веранде. Потом начал ходить, держась одной рукой за плечо дочери или внука. Он часто останавливался и долго смотрел на пухлые облака в голубом небе, на траву под ногами, будто видел все это впервые.

— Что там интересного? — удивлялся Юра.

— Проживешь с мое, тогда поймешь, что такое красота, красота в природе. Дерево! Камень! Ручей! Вода, вечно живая, бурлящая, изменчивая! Душа молодая, а тело немощное, дряхлое! В Древней Греции был сад у моря. Чудный сад. Туда приезжали старики, которым надоело быть в тягость другим, в тягость самим себе. Они могли там жить в уединении, сколько хотели, — плодов и воды было вдоволь. На краю сада был отвесный обрыв. Внизу бурлило море. Старики сами бросались вниз.

— Зачем?

— Жизнь надоела.

— Не понимаю, как это жизнь может надоесть. Ловили бы рыбу, охотились, выращивали деревья.

Дедушка вздохнул и ничего не ответил.

Потом поспели земляника, малина, черника, вишни, летние яблоки и груши. А затем наступила пора возвращаться домой, скоро надо было ехать в Екатеринослав, в гимназию.

9

И опять Юра с Ирой стояли в коридоре вагона у окна. Юра возвращался в Екатеринослав печальный — уж очень скоро промелькнуло лето. Он ничего не успел, даже с Вацлавом Гиляком как следует не поговорил. Слишком долго они пробыли у дедушки. Ира, напротив, радовалась возвращению, в городе ей было веселее. Еще бы! Она жила не в пансионе, а у тетки.

Прощаясь на вокзале, откуда Юра впервые самостоятельно поехал на трамвае в пансион, они условились увидеться в церкви. Однако встреча произошла гораздо быстрее.

Вторую женскую гимназию, где училась Ира, заняли под лазарет для раненых, а девочек перевели заниматься в помещение мужской гимназии. Гимназисты учились во вторую смену, а в утреннюю — девочки. На воскресную обедню девочки тоже пришли в церковь Первой классической гимназии. И когда они уходили, Юра протиснулся к ним и сунул записку в руку Иры. Это увидел воспитатель. Юру повели к инспектору. Матрешка — толстый в животе и узкий в плечах, сердитый и красный — быстро ходил по своему кабинету.

— В ваши годы! Позор! Недостойное поведение! Сообщу вашим родителям… Но если вы торжественно поклянетесь вести себя достойно…

Юра поклялся.

Вечером, когда он готовил уроки в репетиционном зале, к нему подошел Гога и сказал:

— А ты из молодых, да ранний! Надо было незаметнее. А девчонка пикантная. Ты меня познакомь с ней. Как ее зовут?

— Ира.

— Ага. В каком она классе, в пятом?

— В четвертом!

Гога презрительно свистнул и спросил:

— Она что — двоечница, второгодница?

— Нет! — ответил Юра и нахмурился.

— Не бойся, не отобью! — И Гога дважды хлопнул его по плечу и отошел.

И снова было воскресенье, но он не подошел к Ире. На четвертое воскресенье, поймав ее вопросительный взгляд, он отрицательно мотнул головой. А потом ему передали записку: «Чего ты испугался? Пиши! Нам сочувствуют и обязательно передадут. Отдай записку любой нашей девочке».

Вечером Юра долго обдумывал, что и как написать, но ничего не придумал. Он признался в этом Пете, тот позвал на помощь Колю. Увидев трех друзей вместе, подошел Заворуй, узнал, в чем дело, и посоветовал:

— Есть готовые тексты. Я видел у одного гимназиста. Дашь двадцать копеек — принесу.

— Дам. Принеси.

Заворуй принес потрепанную книжку. Это был «письмовник», набор любовных писем.

«Когда я увидел ваши чудные глаза, божественные губы, я понял, что я безумно влюбился в вас навсегда. Вы царица моей души. Это не низкая страсть…» Такой текст Юра с негодованием отверг.

— Не мучь себя, — услышал он сзади голос Гоги. — Я сам напишу за тебя и сам передам.

Юра не согласился. Но Гога посмотрел сквозь него, как сквозь стекло. И пока Юра собирался написать, Гога, оказывается, написал и изловчился передать записку, когда девочки расходились с утренней смены.

На следующей обедне Юра стоял почти вплотную к входящим в церковь гимназисткам, совал сложенное письмо в руки то одной, то другой, — никто не брал. Что это — заговор? Он сбежал вниз, в гардеробную, подошел к Ире и сунул ей письмо.

Но она закричала на весь вестибюль:

— Не смейте! Возьмите прочь ваше мерзкое письмо!

Юра снова очутился перед инспектором. Он, конечно, мог бы все рассказать, но не хотел быть ябедой.

— Не знаю, что и думать о вас, — бубнил Матрешка. — Вы так молоды и так порочны. Ведь вы же клялись. Я вынужден доложить директору.

Юру посадили в карцер. Выйдя из карцера, он обо всем рассказал своим друзьям. Заворуй подслушал и передал Гоге.

Тот вечером сказал:

— Пикни только — зубов не соберешь. Дурак! Кто не умеет писать любовные письма, пусть пеняет на себя. Не воображай, что эта девчонка может меня интересовать… Я…

И Гога стал хвастаться своими любовными похождениями.

— Так зачем же вы написали Ире и подписались моим именем? Я же хотел сам.

— Затем, что хотел тебя проучить. Я — мстительный. — Гога хохотнул, будто подавился кашлем. — Ох, и написал я! — И он прочитал пошлые стишки, которые противно было слушать, не то что писать.

Юра всматривался в лицо Гоги и словно видел его в первый раз. Раньше ему помнилось только узкое лицо с мешочками под глазами, узкий вытянутый нос, длинный подбородок… А сейчас он увидел недобрую складку тонких, как рубчик, губ, злорадство в глазах, спесиво-надменное выражение. Юра смотрел, и его злость перерастала в ненависть.