Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Томсинский попытался опровергнуть этот тезис в статье, опубликованной в том же журнале (История пролетариата СССР. 1933. № 1/2 [13/14]. С. 156–166) и перепечатанной с некоторыми изменениями в качестве введения к части IV «Крепостной мануфактуры». Он занял ту же позицию, что и Покровский, к этому времени уже покойный, который утверждал, что ранняя мануфактура в России по характеру никогда не являлась капиталистической. С самого ее возникновения рабочую силу, в которой нуждались заводы, обеспечивали им разные формы внеэкономического принуждения как со стороны государства, так и со стороны отдельных заводчиков. И ни указ 18 января 1721 года{505}, позволявший заводчикам не из дворян покупать деревни с крепостными для работы на заводе, ни указ 7 января 1736 года ничего не изменили. Государственные крестьяне, дворцовые крестьяне, монастырские крестьяне, помещичьи крестьяне, солдатские дети, посадские люди и даже купцы — никто не был гарантирован от приписки к мануфактуре, как только государство решило, что для выполнения его производственных планов необходим принудительный труд. Так было в 90е годы XVII века, и все так же было в 1803 году{506}. Привлекая для поддержки своего тезиса классиков, Томсинский отметил, что описанный Марксом пролетариат сформировался из согнанных с земли крестьян. Русские рабочие первой половины XVIII века, наоборот, были неотъемлемой частью крепостной системы и принесли с собой свой крепостной характер из деревни или села на мануфактуру, тем самым способствовав распространению крепостных отношений. Крепостная мануфактура была именно таковой — мануфактурой, вплетенной в крепостничество; о промышленном капитализме не могло быть и речи.

Академик Сергей Иванович Солнцев не был так уверен относительно характера рабочей силы. В своем введении к той же части IV он исследовал происхождение рабочей силы на полотняных мануфактурах в 30-е годы XVIII века, чему был посвящен том, и обнаружил, что эти мануфактуры большей частью располагались не в сельской местности. Самой значительной составляющей рабочей силы являлись солдатские дети, к ним добавлялись посадские люди и дети фабричных. Крестьяне, естественно, составляли значительную группу, но даже и они, как часто оказывалось, до поступления на мануфактуру были отделены от земли. К 1740 году почти половина из них проработала на заводах 16 лет и более{507}. По этим данным Солнцев заключил, что тезис о привлечении к работе на заводах сельскохозяйственных рабочих на самом деле имеет мало оснований. Однако закончил Солнцев более традиционно, отметив, что, каково бы ни было происхождение рабочих, они были полностью встроены в систему, условия существования которой были заданы крепостничеством.

Станислав Густавович Струмилин[186] был намного более прямолинеен. Струмилину, занимавшему важную должность в Госплане, была предоставлена возможность высказать свои резкие взгляды в части III серии, посвященной полотняной промышленности конца XVII века. Стесненный редакторским примечанием, дававшим ясно понять, что редакция серии отвергает многие из его положений, академик Струмилин тем не менее повторил свой тезис, который он уже несколько лет упорно разрабатывал, а именно что рабочие текстильной промышленности, как и другие рабочие

XVII века, получали заработную плату, даже дифференцированную заработную плату, и, следовательно, должны считаться рабочими капиталистического типа. Более того, на предприятиях широко использовалось разделение труда и его специализация, и заводы эти, хотя зачастую и находились в ведении государства, приносили прибыль. Следовательно, сами предприятия являлись капиталистическими производственными единицами, сходными по характеру с западными{508}. Для Струмилина, что удивительно (а может, и не очень), бывшего меньшевика, само название серии «Крепостная мануфактура» содержало противоречие в терминах: по определению мануфактура являлась капиталистическим предприятием. Отрицать это значило скатываться к народничеству или легальному марксизму.

Косвенно атака Струмилина была направлена на Покровского, который, хотя и был уже покойным, оставался слишком влиятельным, чтобы атаковать его прямо. Струмилину ответил Михаил Порфирьевич Вяткин в своем введении к части V (последней из опубликованных) той же серии, повторив то, что Струмилин уничижительно назовет подходом Туган-Барановского к русской истории. Материалы, которые предваряло его введение, касались Московского суконного двора, учрежденного государством где-то в начале XVIII века, и как раз к этим материалам Вяткин и обращался, чтобы подкрепить свой тезис. Суконный двор был сдан в аренду купеческой компании в 1720 году, но последнее слово в управлении принадлежало государству. Право собственности, иными словами, было условным. Соответственно, владельцам Суконного двора позволялось продавать на рынке только то сукно, ко торое не приняла Мундирная канцелярия. Что касалось технологии производства, то на Суконном дворе мало применялись разделение и специализация труда. Не было там и разорившихся ремесленников и отпущенных на волю крестьян, которые, по заявлению Маркса, работали на английской мануфактуре. Напротив, здесь, как и на исследованных Солнцевым полотняных заводах, основную часть рабочей силы составляли солдатские дети. И хотя рабочим, надо сказать, платили символическую зарплату (в данном случае в основном продуктами питания, одеждой и другими предметами), работали они не по своей доброй воле. Некоторые были приписаны к мануфактуре государством, в то время как другие пошли на нее в ученики и вдруг, когда ученичество их закончилось, обнаружили, что уйти им нельзя. Январский указ 1736 года, на который сослался Злотников, оказывал государственную поддержку закрепощению, привязывая квалифицированных рабочих, их семьи и их потомков к предприятиям. Отсюда оставался лишь один сравнительно небольшой шаг, чтобы рабочих с завода забрать и использовать их на сельскохозяйственных работах в пользу владельца, который стремился обрести дворянство. Таким образом, Вяткин усмотрел в отношениях между нанимателем и рабочим не свободную куплю-продажу рабочей силы, а применение внеэкономического принуждения владельцем, поддержанным государством. Подтверждением некапиталистического характера предприятия стали события 1771 года, когда Суконный двор был разорен в результате эпидемии чумы. Производство остановилось и не смогло возобновиться, так как владельцы завода не являлись дворянами и им больше не позволялось покупать крепостных крестьян, а наемных рабочих на замену умершим они найти не могли. Принятое в конце концов решение показательно для России: завод продали дворянину, и он отправил трудиться на него своих помещичьих крестьян{509}. На основе этого материала Вяткин заключил, что описываемая им крепостная мануфактура в полной мере была отражением своего некапиталистического окружения и, следовательно, никак не могла быть соотнесена с капиталистической мануфактурой, возникшей на Западе. Российская мануфактура XVIII столетия представляла собой всего лишь первый робкий шаг в направлении промышленного капитализма.

Продолжению спора помешали несколько важных событий, и в первую очередь разгром Покровского, завершившийся к середине 30-х годов (сам Покровский умер в 1932-м, так что был практически избавлен от унижения; но Томсинский исчез[187]). Концепция торгового капитализма, которая к этому времени сделалась синонимом взгляда Покровского на Россию XVII и XVIII столетий, также была дискредитирована. Концепция торгового капитализма имела много достоинств. Она служила заменой буржуазному капитализму, который явно отсутствовал. Но она сделала еще больше, а именно помогла описать период российской истории, в котором капиталистические элементы были включены в систему, основанную на крепостном праве, что в результате давало гибрид, которому, похоже, невозможно было найти параллели. Но эта концепция создавала также бесчисленные проблемы, самой крупной из которых явилась неспособность ее сторонников убедительно отнести эту форму капитала к специфическому способу производства, отличному от формы обмена, в общественном базисе и, следовательно, к хорошо опознаваемой социально-экономической формации. Проблема сделалась особенно острой к середине десятилетия: к этому времени Сталин со всей очевидностью навязал советской науке свою трактовку исторического материализма, единственную и требовавшую строго последовательного перехода от феодализма к капитализму, не допускавшего каких бы то ни было окольных путей. Конечно, большая часть Западной Европы вмещалась в схему, которой суждено было скоро стать стандартной, но что делать с Россией? Что делать с торговым капитализмом? И — что имеет прямое отношение к теме данного очерка — что делать с крепостной мануфактурой? По логике она должна была быть приписана либо к периоду феодализма, либо к периоду капитализма. Но настало время сталинского террора, и эта дискуссия, как и многие другие, была оставлена.