Российская нация. Этнонациональная и гражданская идентичность россиян в современных условиях - Рамазан Абдулатипов

В. Алексеев, например, определил русский национальный характер такими качествами, как «чувство национальной гордости», «чувство сотоварищества», «смекалка», «миролюбие», добавив корректно, что «многие из таких черт в той или иной степени свойственны духовному облику и других народов»[225]. Скорее речь может идти об особенностях проявления черт характера данной общности. Нет народов, которым вообще было бы не свойственно, скажем, чувство национальной гордости или товарищества, или смекалки, а если свойственно, то не полностью, а лишь в слабой степени!? Дело не в слабом и сильном, а в особенностях их проявления. А. Дашдамиров отнес себя к сторонникам тех, кто считает, что «специфика национального характера того или иного народа заключается не в каких-то неповторимых характерологических чертах, а скорее в неповторимом их сочетании»; вместе с тем он заявил, что различия между нациями следует искать не в том, «насколько одна храбрее, трудолюбивее или добрее другой», а в «стереотипизации своеобразия форм проявления черт человеческого характера»[226]. Такова общефилософская методология рассмотрения этнонационального характера, которая влияет и на формирование характеристики многонациональной общности, нации-государства.

Более осторожный И. Кон, характеризуя основные направления поисков «национального характера», кроме рассмотренного уже выше прямого «психологического» подхода, предложил выделять «этнографический» и «историко-культурный» подходы[227]. По первому из них во главу угла ставится непосредственное наблюдение с описанием бытового поведения и нравов народов, что, как и в случае «психологического» подхода, ставит перед исследователем вопросы: какие же именно группы этого народа следует наблюдать, как эти наблюдения фиксировать, с какими группами других народов их сравнивать и как синтезировать полученные результаты. Специалисты-этнографы в таких занятиях не преуспели, а заслуживают внимания некоторые произведения путешествующих журналистов, например очерки В. Овчинникова о жизни японцев и англичан[228]. Кстати, прекрасные работы, которые содержат высокий научно-исследовательский взгляд на особенности духа и характера народа.

Вернемся к Н. Чернышевскому, который критически рассматривал проблему «национального характера» и заключал: «Мы имеем очень мало прямых и точных сведений об умственных и нравственных качествах даже тех современных народов, которые наиболее известны нам, и ходячие понятия о характерах их составлены по материалам не только недостаточным, но пристрастно и небрежно… Заменить небрежные и пристрастные характеристики народов верными – дело очень хлопотливое, и у большинства ученых нет серьезного желания, чтобы оно было исполнено, потому что обыкновенная цель употребления характеристик народов состоит вовсе не в том, чтобы говорить беспристрастно, а в том, чтобы высказывать такие суждения, какие или кажутся выгодными для нас, или льстят нашему самолюбию». Этот вывод можно было бы повторить и сейчас, используя, например, весьма пристрастные определения психического склада чеченцев, обусловленные проходившей там войной[229]. И в массовом сознании насаждаются как бы свойственные чеченцам сиюминутные, обусловленные чаще внешними факторами черты характера – агрессивности, чуть ли не доведенной до бандитизма, при этом вновь забывая, что внешние и внутренние агрессии деструктируют дух, психологию индивидов и общности, искажают их. Кризисное проявление духа и характера нельзя истолковывать как этнонациональный дух.

Мнение о существовании какой-то общности психического склада наций (этносов) или национального (этнического) характера еще продолжает бытовать особенно среди части философов, слабо разбирающихся в существе этой проблематики[230]. А что делать, если «сильно разбирающиеся в существе этой проблематики» этнологи и антропологи заняты лишь голым отрицанием всех проявлений этнонационального? Но независимо от философов социальная общность формирует особенности своего психического склада, духа, характера, менталитета. Тем более, если мы признаем то, что групповое сознание проявляется у конкретных общностей людей; одной из его разновидностей является этническое сознание[231]. Странно утверждать, что если не было бы философов, то духа, психики этнонации не было бы. Другое дело, когда «весь дух» направлен против других и утверждается на свержении других. Это уже деструктивный дух[232]. Но это уже не исследование духа, а дух ругательства и свержения других. Почему-то наши этнологи не пишут о таких работах, где расизм и нацизм буквально выпирают.

Понятие «самосознание» носит более узкий смысл и представляет собой индивидуальное сознание, направленное на самого себя с целью идентификации, самопознания и т. п. По И. Кону, самосознание есть «осознание себя как некоей устойчивой, более или менее определенной единицы, которая сохраняется независимо от меняющихся ситуаций (сознание своей идентичности)»[233]. Такая самоидентификация может осуществляться на личностном уровне путем сопоставления себя с другими конкретными людьми и на личностно-групповом уровне путем сопоставления себя с различными группами (коллективами) людей, идентифицируя себя с одной из этих групп и отделяя от других по принципу «мы» – «они», не в смысле свержения, а сравнения. Сущность таких групп разнообразна – род, конфессиональная община, землячество и т. д., поэтому в головах людей сосуществуют различные виды самосознания и характера.

Важность этнического, этнонационального самосознания для определения этноса (нации) была понятна не сразу, и этот признак этноса-нации в первой половине XIX в., когда этнонациональные движения в Европе уже набирали силу, еще не был назван, так сказать, своим именем. Примерно то же самое происходит и с особенностями этнонациональной психологии, а сознание не бывает без психики, как психика без сознания. Т. Стейни – специалист по психоанализу – подчеркивает, что даже культуры в большинстве своем – вторичный институт, производный от институтов сознания, опосредованный ранним опытом[234]. Он же говорит, что и «этничность – это не то, что ты есть (реальность), а то, каким бы ты хотел быть (фантазия)»[235]. Но вместе с тем важен и опыт, каков он (человек) на практике сегодня и сейчас есть. В этом реальность между мифами прошлого и фантазиями будущего. Но человеческое (общинное и индивидуальное) еще находится под давлением идей, где одни боятся индивида, а другие – их общностей. Но и то, и другое – реальность. Самобытность их проявления – другой вопрос. Это для исследования, а не отрицания и свержения.

Состоявшийся в Санкт-Петербурге в 1872 г. Международный статистический конгресс, рассмотрев вопрос об определении национальной принадлежности в переписях населения, пришел к заключению, что эта принадлежность не тождественна языковой и что ее определение должно основываться на самосознании опрашиваемых лиц. В подтверждение правильности такого подхода известный русский этнограф В. Водовозов в начале XX в. писал: «Если человек считает себя поляком, значит – он поляк, хотя бы он не был католиком, хотя бы он был оторван от польской территории и хотя бы даже он забыл свой язык (в этом последнем случае, однако, он по большей части себя поляком считать не будет). Если человек, происходящий от польских родителей, отказывается от наименования поляка, то, хотя бы он был католиком, хотя бы он жил в Польше, его все же не следует считать за поляка. Таков единственный рациональный принцип, которого следовало бы держаться и при статистических вычислениях национального состава данного государства, и при создании разных культурных учреждений (школ, академий и т. д.) для отдельных национальностей»[236]. Вполне приемлемый подход, который был определен достаточно давно. Надо все это учитывать.

Рекомендации Петербургского статистического конгресса были практически воплощены в жизнь лишь после Первой мировой войны, когда в Советской России (1920 г.), в Венгрии (1920 г.), а затем и в некоторых других странах были проведены переписи населения, в программу которых был включен вопрос о «национальности», относимый к самосознанию опрашиваемых, либо в сочетании с вопросом о родном языке, либо как единственный этнический вопрос. Все последующие советские переписи населения (1926,1937 и 1939,1959,1970, 1979 и 1989 гг.) содержали оба эти вопроса, причем определение этнической принадлежности основывалось в них именно на вопросе о «национальности» (в 1926 г. – «народности»), а вопрос о родном языке имел в этом отношении вспомогательное значение. Материалы этих переписей показали, что случаи несовпадения национальности и родного языка имеют массовый характер: в 1959 г., например, 11,9 млн. человек, а в 1989 г. – 20,8 млн. показали своим «родным» языком язык другой национальности при сохранении прежней национальной принадлежности. Это объясняется языковой ассимиляцией, широко распространенной, кстати сказать, и в других многонациональных странах мира. При этом такая практика не приводила к корректировке подхода И.В. Сталина в его определении. Почему-то из переписи 2002 г. вопрос о родном языке был исключен стараниями в том числе и тех, кто построил свою этнологию на отрицании тех или иных признаков принадлежности этнонаций. В данном случае удалось «отменить» родной язык. Они в моделях и типах автомобилей разбираются лучше, чем в характеристиках этнонационального. Порой даже пренебрежительное незнание этнонационального, уход от него, его отрицание объявляется высшим достижением этнологии.