Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев

— Вы вернули?

— Мы, — гордо ответил «комиссар», преисполненный гордости за всю братскую семью советских народов.

— Тебя же в тридцать восьмом загребли, — ехидно улыбнулся собеседник. — Как недобитого троцкиста, вредителя и шпиона трех разведок: английской, японской и… запамятовал. Напомни, будь ласка.

— Румынской, — буркнул Тарас, отворачиваясь. — Умеешь же ты, контра, настроение испортить. Одно слово — контра.

Он надулся и надолго замолчал. Время шло, до подъема оставалось совсем немного, и надо было попробовать подремать хотя бы пару часов, чтобы быть в состоянии завтра — уже сегодня выполнить дневную норму. Оба работали на рытье котлована, вернее — на укреплении его сочащихся водой стенок, а земляные работы — нелегкое дело…

— Ты что-то про дело говорил? — напомнил «контра».

— Точно! — хлопнул себя по лбу «комиссар». — Совсем ты мне голову своими попами задурил! Ищут тебя.

— Кто? — бесстрастно обронил собеседник.

— Хрен его знает. Но не вертухаи — это точно. Мне один верный человечек шепнул. Ходит, мол, человек из барака в барак и дружка твоего ищет.

— Ходит?

— Ходит. Одну ночь — в одном бараке. Другую — в другом. Блатные его за стукача приняли, перышком хотели пощекотать, да обломались. Сам защекотал. Всех четверых. Их же перьями. И не стукач, точно. Из второго барака ссученного задушенным нашли. Не успел, значит, до кума добежать.

Мужчина почувствовал, как заколотилось сердце. Что-то в этом «ходоке» было знакомое…

— А как этого щекотальщика кличут, не шепнул твой человечек?

— Шепнул, — кивнул Тарас. — И погоняло у него такое… Крысолов.

— Гаммельнский?

— Точно! Я еще подумал: немец, что ли…

— Нет, Тарас, — поднялся на ноги собеседник. — Он не немец…

До подъема оставались считаные минуты, и заключенные, скученные в страшной тесноте в четырех стенах под крытой сосновым лапником крышей, торопились добрать драгоценный сон, значащий здесь почти то же самое, что и скудная пайка — жизнь. Лишь один из них лежал без сна среди храпа, стонов и вскриков бывших людей, мучимых кошмаром, не отпускающим их даже во сне — и там они тоже были прикованы к своим тачкам, киркам и лопатам, обречены на голод, холод и тяжкий труд, лишены малейших человеческих прав.

Человека этого когда-то, в прошлой или одной из прошлых жизней, миллион лет назад, звали Алексеем Кондратьевичем, есаулом, а потом и атаманом Коренных… Но он сам не доверял своей памяти. Ему все чаще казалось, что это вовсе не его память, что он никогда и не был Алексеем Коренных, так и появившись на свет Божий заключенным номер четыре тысячи семьсот тридцать семь… Что он стащил ее у того Алексея, как в далеком детстве стащил книжку с картинками у заезжего барчука. И как ту заветную книжку про корабли под парусами и заморские страны позволял себе лишь иногда, когда никто не видит, доставать из тайника. Только ту книгу он прятал, страшась дедовой нагайки, а тут боялся другого… Самого страшного врага человеческого — собственной совести. От которой не убежишь, не спрячешься в лопухах на баштане, переживая скоротечный, как летняя гроза, гнев любимого дедушки, не задобришь покаянием и добрыми делами…

Нет, он не роптал на судьбу. Видимо, действительно был у этого бывшего человека свой ангел-хранитель, упорный, умелый, знающий и любящий свое дело. Не покладая рук и крыльев, не раз и не десять раз выносил он своего подопечного то из кровавой мясорубки под Збручем, то из верной гибели под Царицыном… И тогда, десять лет назад, спас-уберег. Не пришлось Алексею, отравленному большевистской химией, выкашлять с кровью легкие — зажило, как на собаке. Не нашлось Иуды-предателя, чтобы выдать его карателям как зачинщика, и поэтому не лег он в общую яму с пулей в затылке, а всего лишь был осужден как рядовой «белобандит», и прошел по этапу чуть ли не все стройки минувших пятилеток. Не довелось подохнуть вместе с тысячами других «доходяг» от истощения, тифа и чахотки в котлованах Беломорканала и Рыбинской ГЭС, на причалах Совгавани и приисках Магадана. И вот теперь не он ли, протащив питомца через всю страну, в прямом смысле, через огонь и воду, будто в насмешку оставил его в каких-то верстах от того места, где все начиналось? Или устал уже оберегать и решил сдать на руки другому своему коллеге? Уже не в белоснежной хламиде, к которой не пристают ни кровь, ни грязь, а в сверкающих доспехах? И не с оливковой ветвью в милосердной руке, а с огненным мечом в длани разящей?

И против огненного меча не возражал Алексей.

Потому что шли и шли мимо его нар бесконечной вереницей видимые только ему тени… Вот крутит ус верный Мироненко, сгинувший невесть где, поджимает губы со шляхетским гонором Зебницкий, виновато улыбается поручик Топфельбаум, которого он в последний раз видел разорванным пополам снарядом, корчащимся в луже крови, молчит изжелта-бледный Деревянко, отравленный газом… А за ними — десятки, сотни и тысячи знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых лиц…

Он от всей души надеялся, что красные не добрались по его вине до Новой России и не лежат на его совести тяжким грузом жизни тысяч ее обитателей, которых он, несостоявшийся «бонапарт», в гордыне своей подверг страшному риску. Вопреки расхожему мнению, лагеря вовсе не были так уж оторваны от цивилизации, и новости о том, что происходит в Большом Мире, хоть порой и с большим опозданием, доходили до бывших людей. Хотя кто мог знать темное нутро комиссаров: не заржавело бы за ними и засекретить обнаружение у себя под боком осколка Российской Империи, сумевшего не просто просуществовать десять лет, но и больно укусить прозевавших его существование. Но вряд ли тогда удержались бы они от искушения наложить загребущую руку на его богатства — те же, вычерпанные еще при царе-батюшке до дна золотые рудники. И бесконечные этапы бывших людей протянулись бы тогда не на магаданский край света, а сюда, в Сибирь.

Наверное, Алексей все-таки начал засыпать, поскольку мысли потеряли очертания и свернули со своей колеи. Он словно воочию увидел зелень вековых сосен под отраженном в зеркале озерной воды лазурным небом и кавалеристов, замерших на пригорке. Золотые погоны, новенькие с иголочки мундиры. Все тут, все до единого, все живы — и Мироненко, и Зебницкий, и Топфельбаум…

Изможденный человек в грязном ватнике не дошел до них нескольких шагов и рухнул коленями в изумрудную траву:

— Простите меня, братцы…

Нет, не простят, смотрят сурово, исподлобья. Ну, значит, судьба такая, и бывший человек склонил покаянную голову, слыша уже, как, повинуясь неслышной команде, трогаются с места кони, звенят по щебнистой осыпи стальные подковы, со змеиным шипением вылетают из ножен клинки…

— Подъем, подъем! — толкнул в бок заключенного номер четыре тысячи семьсот тридцать семь сосед по нарам, и лязг подков по камню тут же обратился в набат лагерного «колокола» — подвешенного перед управлением на виселичном «глаголе» куска рельса.

Начинался новый день. Неизвестно какой в несчитаной череде его близнецов, одинаковых, как стреляные гильзы…

Тарас Чернобров прислонился к сочащейся водой стенке котлована и на мгновение прикрыл глаза. Вроде бы совсем немного времени с подъема прошло — солнце еще не успело вскарабкаться в зенит — а ощущение такое, будто месяца два не выпускал из рук кривой, отполированный ладонями до костяного блеска черенок лопаты. Присесть бы на корточки, да нельзя — чуть не до колена достает взбаламученная пенистая серо-бурая жижа, ледяная, словно на дворе не июнь месяц, а февральская стужа. Каждый рабочий день начинается с откачки воды, скапливающейся за ночь в котловане, — не для удобства заключенных, естественно: подмытые стенки в любой момент могут обрушиться, что уже случалось не раз. Придавленные оползнем работяги не в счет — этот расходный материал управление Леслага как раз отпускает без возражений и сколько начальство попросит, не то что шанцевый инструмент, одежду, продовольствие и прочие материальные ценности. Каждое обрушение — срыв графика работ, а за задержку в сдаче объекта по головке не погладят…

Подумать только, еще каких-то два с половиной года назад он, герой Гражданской войны и орденоносец, комдив[29] и без пяти минут комкор Чернобров и не подозревал, что в его любимой стране, уверенной поступью движущейся вперед — к коммунизму, возможно такое. Нет, ему, разумеется, было известно о врагах народа, отправляемых в лагеря на перековку, но подробности, шепотом передаваемые из уст в уста, как-то проходили мимо его сознания или отметались, как ложь и клевета на социалистическую действительность. Да и не до этого ему было — все время без остатка съедала служба: дивизия считалась одной из лучших в округе, а добиться этого непросто. Поэтому так и оставались планами задумки выбраться с молодой женой на Кавказ или в Крым, стороной проходил ремонт новой московской квартиры, некогда было встретиться с сыном от первого брака Гришей, поступившим не в военное училище, как хотелось отцу, а в медицинский институт…