Гибель адмирала Канариса - Богдан Сушинский

«Если я сейчас же доложу об этой находке фюреру, — подумал он, — тот еще, чего доброго, решит, что дневники Канариса — наша выдумка, что мы их попросту сфальсифицировали. Что мы сами сочинили их — вот что, прежде всего, придет в голову Гитлеру! Слишком уж ему не хочется представать перед генералом Франко — как, впрочем, и перед венгерским правителем, и перед остальными — в роли палача Канариса. Однако эмоции эмоциями, а докладывать все равно придется».

Группенфюрер СС мог бы признаться себе, что представать в роли палача лично ему тоже не хотелось бы, но, вспомнив, сколько раз Канарис собственноручно готов был затянуть петлю у него на шее, хладнокровно успокоил себя: «Что тебя удивляет? Здесь всё как на поле боя: или ты, или тебя! Кому об этом знать лучше, нежели шефу гестапо?»

Несколько минут спустя перед Мюллером предстал Кренц с тетрадками в руке; тот, не отрывая глаз от лежащих на столе бумаг, протянул руку, взял дневники и с мрачной миной на лице полистал их. Причем Кренцу показалось, что ни на одной из записей взор свой группенфюрер так и не остановил.

Отложив дневники, группенфюрер предложил следователю стул, а сам еще с минуту прохаживался по своему просторному, но неуютному, как следственная камера гестапо, кабинету.

— Что вы можете сказать по поводу этих дневников, Кренц? — наконец мрачновато поинтересовался он, останавливаясь где-то за спиной оберштурмбаннфюрера.

— Их следует внимательно изучить.

Мюллер с интересом взглянул на затылок следователя. Более идиотичного ответа ожидать от подчиненного было трудно. Конечно же, в эти адмиральские бредни следует вчитываться очень внимательно. Но прежде всего их следовало изучить самому Кренцу. Сначала внимательнейшим образом изучить, а уж затем принимать решение: класть тетрадки Канариса на стол своему шефу или не стоит? Мюллеру вдруг показалось, что само обладание записками адмирала-предателя уже ставит под сомнение его собственную преданность фюреру.

«Когда это фюрер умудрился так запугать тебя? — язвительно поинтересовался он сам у себя. — И если уж ты, шеф гестапо, так трусишь перед ним, то как должны чувствовать себя все остальные?! И чего, черт бы его побрал, стоит такая страна?!»

— Но хотя бы поверхностно с этими чернильными слюнявчиками вы все же ознакомились? — спросил он, едва сдерживая раздражение.

— Всего лишь поверхностно…

— И к какому в принципе выводу можно прийти, вчитываясь в написанное адмиралом? Бывшим, само собой, адмиралом, — еще более нетерпеливо спросил Мюллер, все еще оставаясь за спиной у Кренца.

Шеф гестапо всегда останавливался так, за спиной у своего подчиненного, когда намеревался говорить с ним начистоту, и раздражался, видя, что, отвечая, тот пытается оглядываться. Что из этого следовало: то ли Мюллер пытался ставить своих подчиненных в положение подследственных, то ли терпеть не мог, когда они, искушенные в человеческой психологии, наблюдают за выражением его лица и его поведением, — этого Кренц пока что понять не сумел.

— Могу сказать одно: там содержится много чего такого, что может служить зацепкой для следователя.

— Это не ответ, Кренц! — слегка повысил голос Мюллер. — Зацепкой для следователя может служить что угодно, иначе какой он, к чертям собачьим, следователь? Что характерно для этих записей?

— Они достаточно откровенны и убедительны для того, чтобы хоть сейчас вынести адмиралу Канарису смертный приговор. Основываясь только на содержащихся в них фактах и умовыводах.

— Факты, Кренц, неопровержимые факты! Без них ваши умовыводы вряд ли заинтересуют фюрера. Как-никак, речь все же идет о суде над адмиралом Канарисом.

— Из дневников ясно следует, что адмирал — простите, бывший адмирал — откровенно ненавидит режим национал-социалистов. Он не желает, чтобы у власти находился фюрер, а организацию СС считает преступной.

— Не такая уж это в наши дни диковина, как вам представляется, Кренц.

— Возможно, я и не придал бы какого-то особого значения подобным высказываниям, если бы они не исходили от руководителя абвера. — Группенфюрер не мог не заметить, что голос Кренца стал удивительно твердым, а интонации — жесткими. В какое-то время ему даже показалось, что в них явно проскальзывает злорадство, словно оберштурмбаннфюрер и сам разделяет взгляды адмирала. — К тому же Канарис явно намекает на то, что это его люди, с его же согласия, информировали голландское и бельгийское правительства о времени нападения на эти страны германских войск. Причем оправдывает он это внутренней потребностью хоть как-то противостоять национал-социализму и диктатуре Гитлера. А если к этому еще добавить…

— Этого вполне достаточно, господин эсэсовец, а также верный служака фюрера и адепт национал-социализма Кренц, — с мрачным юмором прервал его Мюллер.

— Благодарю вас, группенфюрер СС, — на сей раз уже откровенно съязвил следователь. — Но как бы мы с вами ни острили, со всей очевидностью встает вопрос: как теперь относиться к этим дневникам?

— Что значит «как относиться»?

— Можем ли мы ознакомить с ними высший командный состав рейха? Имеют ли право знать о них подопечные Геббельсу журналисты? Наконец, должны ли они возникнуть в деле шефа абвера, а следовательно, и на судебном процессе?

Прежде чем ответить хотя бы на один из заданных Кренцем вопросов, Мюллер впал в глубокое забытье. В какую-то минуту оберштурмбаннфюреру даже показалось, что шеф то ли не расслышал его, то ли попросту решил не реагировать на озабоченность своего подчиненного.

— А как вы считаете: дневники Канариса можно показывать фюреру? — наконец спросил шеф гестапо, внимательно рассматривая носки своих вечно грязноватых сапог. Они всегда выглядели так, словно «гестаповский мельник» только что вернулся с расположенной где-то в поле за селом мельницы.

— Можно. Во всяком случае, в них не содержится ничего такого, что могло бы бросить тень на вас, группенфюрер. Прежде всего я хотел сказать именно это.

Мюллер оторвал взгляд от запыленных сапог и пристально всмотрелся в затылок Кренца, будто решался: выстрелить в него или воздержаться?

— Это плохо, Кренц, что там не содержится ничего такого…

— Почему?!

Только сейчас Мюллер вышел из-за спины следователя и вернулся на свое место в кресле. Откинувшись на спинку, он мечтательно посмотрел в потолок и хитровато улыбнулся каким-то своим мыслям.

— Слишком подозрительно выглядит, Кренц.

— Что вы имеете в виду? — забеспокоился оберштурмбаннфюрер.

— Когда в записях предателя и врага рейха адмирала Канариса не содержится ничего такого, что могло бы бросить тень на шефа гестапо, в глазах фюрера это как раз и способно бросить на него самую большую тень.

— Поучительный вывод, — вынужден был признать обер-штурмбаннфюрер.

— Кому, как не вам, Кренц, знать, что больше всего вызывает подозрение у всякого опытного полицейского?

— И мне это действительно известно, по крайней мере в общих чертах…

— Что же касается круга лиц, которым будет позволено ознакомиться с содержимым дневников Канариса, то определить его мы позволим Кальтенбруннеру Но лишь после того, как ознакомлюсь с ними я. Вы ведь не возражаете, Кренц?

22

Когда обер-лейтенант Канарис поднялся на борт крейсера «Глазго», его встретил худощавый бледнолицый капитан-лейтенант, невозмутимо наблюдавший за восхождением парламентера, заложив правую руку за борт кителя и вызывающе вскинув подбородок.

— Следует полагать, что вы уполномочены заявить о капитуляции команды крейсера «Дрезден», сэр? — резко спросил он, как только парламентер отдал честь и представился.

— А командир корабля Бредгоун уполномочил вас вести со мной переговоры? — приятно удивил его Канарис чистотой своего английского. При том, что сам вопрос германца был пропитан сарказмом.

— Мне всего лишь поручено встретить вас, обер-лейтенант, и…

— … И провести в командирскую рубку. Разве не так, сэр?

— Вы правы, мистер Канарис. Но мне следовало бы доложить капитану Бредгоуну о цели вашего визита.

— Доложите ему, что обер-лейтенант Канарис прибыл на борт крейсера «Глазго» с визитом вежливости.

— Так и прикажете доложить, сэр? — все с той же классической английской невозмутимостью уточнил капитан-лейтенант.

— Можете предложить другое объяснение, мистер?..

— Денвилл, сэр. Капитан-лейтенант Денвилл.

— Так вы способны предложить какое-то иное объяснение, мистер Денвилл?

— Бредгоун не силен в немецком юморе, мистер Канарис. Узнав, что вы прибыли с визитом вежливости, он либо прикажет арестовать вас, либо любезно распорядится выбросить за борт, на корм рыбам. Кстати, считаю необходимым предупредить, что чем жестче приказ капитана Бредгоуна, тем вежливее и любезнее становится его голос. В общем, из уважения к вам предлагаю явиться в капитанскую рубку в качестве германского парламентера, а не гостя. Так надежнее.