Отомщенный любовник - Дж. Уорд

Получив земли, он наслаждался чувством собственности, поющим в крови, но открывавшийся сейчас вид его не впечатлил. Все приготовлено к зиме: клумбы пусты, цветущие фруктовые деревья накрыты сеткой, на кленах и дубах нет листвы. В результате виднелась лишь подпорная стена, что попросту не красиво. Уж лучше прикрыть чем-нибудь те ужасные навороты системы безопасности.

Монтрег развернулся и подошел к более приятному виду, хотя он и висел на стене. С внезапным приливом благоговения он рассматривал свою любимую картину так, как делал всегда, поскольку Тернер[103] заслуживал почтения, как за свое мастерство, так и за выбор предмета произведения. Особенно в этой работе: изображение солнца, садящегося за морем, было во стольких отношениях шедевральным, оттенки золотого, персикового и ярко красного – просто пиршество для глаз, биологией лишенных подлинного обжигающего тепла, которое поддерживает, вдохновляет и согревает мир.

Такая картина будет гордостью любой коллекции.

У него в одном этом доме три Тернера.

Рукой, трясущейся от предвкушения, он взялся за нижний правый угол позолоченной рамы и снял со стены вид на море. Сейф, скрывавшийся за ним, по размерам идеально соответствовал картине и был вставлен в гипсовые планки. После того, как он ввел комбинацию на диске, произошел неуловимый сдвиг, едва слышимый, не дававший никакого намека, что каждый из шести штырей был толщиной с предплечье.

Сейф открылся беззвучно, включился внутренний свет, заливая собой пространство в двенадцать кубических футов, заполненное маленькими кожаными мешочками с драгоценностями, пачками стодолларовых купюр и папками с документами.

Монтрег принес обвязанный кружевом стул-стремянку и забрался на его цветастую спинку. Потянувшись в самый конец, минуя все документы на недвижимость и акционерные сертификаты, он взял ящичек, затем закрыл сейф, повесил назад картину, и все стало как раньше. Переполненный возбуждением и предвкушением открывающихся возможностей, он поставил металлический сундучок на стол и достал ключи из потайного отделения нижнего левого ящика стола.

Отец поделился с ним комбинацией сейфа и показал его месторасположение, а когда у Монтрега появятся собственные сыновья, он передаст это знание им. Вот гарантия того, что ценные вещи не пропадут. От отца к сыну.

Крышка ящика открылась не с тем же точным, плавным сдвигом, как дело обстояло с сейфом. Этот скрипел, петли протестовали нарушению их покоя и неохотно показали то, что лежало в его металлическом брюшке.

Они все еще там. Слава Деве-Летописеце, они все еще там.

Потянувшись к ним, Монтрег подумал, что столь непримечательные, эти страницы сами по себе не стоят и пенни. Чернила, пропитавшие их волокна, тоже. Но благодаря знаниям, содержавшимся в них, они были бесценны.

Без них он ужасно рисковал.

Монтрег взял один из двух документов, не заботясь о том, какой именно, поскольку они были идентичны. Меж осторожных пальцев он держал вампирский эквивалент письменных показаний, трехстраничное, рукописное, подписанное кровью заявление, касающееся событий, произошедших двадцать четыре года назад. Заверенная подпись на третьей странице была небрежной – коричневые каракули, едва разборчивые.

Но ведь сделаны они были умирающим человеком.

«Отцом» Ривенджа, Ремпуном.

Документ на Древнем Языке излагал опасную правду: похищение матери Ривенджа симпатами, его зачатие и рождение, ее побег и последовавшее замужество за Ремпуном, аристократом. Последняя часть вызывала столько же осуждения, как и все остальное:

«Клянусь честью своей, и честью кровных предков и потомков своих, истину говорю вам, этой ночью пасынок мой, Ривендж, напал на меня и нанес телу моему раны смертельные своими голыми руками на плоти моей. Сделал он так с умыслом злым, заманив меня в кабинет мой, спор спровоцировав. Безоружен был я. Нанеся мне раны, ходил он по кабинету, приготавливая комнату так, дабы казалось, что совершено было вторжение в нее злоумышленниками. Воистину, оставил он меня на полу в ожидании холодной руки смерти, которая схватит телесную форму мою, и покинул помещение. Всколыхнул жизнь во мне ненадолго друг мой дражайший, Рем, нанесший визит мне с целью дела обсудить.

Не ожидаю я выжить. Пасынок мой убил меня. Это последняя моя исповедь на земле как духа, заключенного в плоть и кровь. Да проводит меня Дева-Летописеца в Забвение со всей ее милостью и рвением».

Как позже объяснил отец Монтрега, Ремпун по большей части все верно изложил. Рем пришел по делу и обнаружил не только пустой дом, но и окровавленное тело своего партнера, и сделал то, что на его месте сделал бы любой разумный мужчина: сам обшарил кабинет. Думая, что Ремпун был мертв, он пытался найти деловые бумаги, чтобы доля друга не вошла в наследственное имущество, и Рем бы тогда стал единоличным владельцем концерна.

Преуспев в этом, он уже почти вышел из кабинета, как Ремпун подал признаки жизни, и с его потрескавшихся губ слетело имя.

Рем не возражал против роли авантюриста, но стать подозреваемым – это уж слишком. Он позвонил доктору, и, пока Хэйверс был в пути, умирающий мужчина кое-как смог пробормотать ужасную историю, стоившую даже больше, чем весь концерн. Быстро сообразив, Рем задокументировал рассказ и поражающую правду об истинной сущности Ривенджа, и помог Ремпуну подписать страницы… тем самым, превратив их в законный документ.

Затем мужчина потерял сознание и к тому моменту, когда прибыл Хэйверс, был уже мертв.

Уходя, Рем забрал и деловые бумаги, и показания, и за то, что он пытался спасти умирающего, его посчитали отважным героем.

Конечно же, полезность признания была очевидной, но вот когда именно воспользоваться этой информацией – менее ясно. Связываться с симпатами опасно, что и подтвердила пролитая кровь Ремпуна. Даже будучи умным человеком, Рем сидел на информации, все сидел… пока не стало слишком поздно, чтобы пустить ее в ход.

По закону гражданин обязан выдать симпата, но, очевидно, у Рема с этим  возникли некоторые осложнения. Учитывая, сколько уже прошло времени, он понял, что находится в рискованном положении – ведь могут посчитать, что он, возможно, защищал Ривенджа. Приди он с такой информацией через двадцать четыре или сорок восемь часов после убийства? Ничего страшного. Но через неделю? Две? Месяц…?

Слишком поздно. Рем рассказал Монтрегу о показаниях, и сын понял ошибку отца. Пока с этим ничего нельзя было сделать, и лишь в одном сценарии эта информация все еще чего-то стоила… и возможность представилась этим летом. Рема убили во время набегов, и сын унаследовал все, включая документы.