Девушки и единорог - Рене Баржавель

Такое продолжалось минут пятнадцать после каждой очередной порции отвара, и Гризельда уже начала понимать, что говорил Шаун. Он сражался, дрался с констеблями, наносил и получал удары, смерть вырывала из рядов повстанцев его товарищей, он спасался бегством от черных всадников и их собак, скрывался, тонул в море крови и ненависти.

Эми пояснила Гризельде, что Шаун должен освободиться от гноя, накопившегося в его теле и душе.

Три раза за первый день Гризельда меняла повязки и протирала сжигаемое внутренним жаром потное тело. Не приходивший в себя Шаун стал похож на маленького ребенка, и ему нужно было часто менять влажные простыни. В этот день Гризельда, помимо обычной женской любви, приобрела дар другой любви, любви, которую вызывает у матери ее ребенок, — ведь его жизнь и смерть полностью зависят от нее.

Рана на груди была не очень глубокой. Пуля повредила мышцы с правой стороны и скользнула по ребру, нанеся длинную рану, слабо заживавшую от продолжающегося воспаления. Правое бедро распухло и затвердело. Входное отверстие от пули почернело, тело вокруг раны стало синего цвета.

Гризельде пришлось оставить на время Шауна, чтобы привести себя в порядок перед обедом. Когда она выбралась из развалин часовни, к ней подбежал Ардан. Он с тревогой смотрел на хозяйку, негромко поскуливая и слабо помахивая хвостом.

Погладив его по голове, она негромко сказала:

— Ему становится лучше.

Но она не была в этом уверена, и слезы хлынули из ее глаз. Она опустилась на колени и обняла Ардана, измученная своим горем, тревогой и усталостью. Она плакала, словно маленькая девочка, уткнувшись носом в теплую собачью шерсть.

Молли ожидала ее в спальне. Она заставила Гризельду немного поесть и помогла принять ванну. Она все время порывалась поцеловать Гризельде руку, потому что Ферган смог, наконец, уехать и укрыться у своих родственников.

Вечером Гризельда вернулась к Шауну, чтобы провести ночь возле него. На заре она отправилась, по совету Эми, собирать в лесу паутину, покрытую сверкающими жемчужинками росы. Собрав комок паутины на чистом льняном платке, она вернулась в часовню и наложила влажный платок на рану на бедре.

На шестой день при очередной процедуре с паутиной Шаун застонал, напрягся, и из раскрывшегося отверстия от пули вылился гной вместе с вышедшей пулей. Так они победили смерть.

Шаун пришел в себя. Невероятно похудевший, измотанный страданием, он все еще находился на грани между жизнью и смертью. Но у него появился зверский аппетит, и он стал восстанавливаться с поразительной скоростью. Эми подсказала Гризельде, какие цветы она должна держать у постели раненого, чтобы их аромат ускорил выздоровление. Она добавила, что монахи обязательно помогут Шауну, потому что хотят, чтобы Шаун и Гризельда как можно скорее ушли из кельи избавления.

Гризельда не хотела думать про день, когда Шаун поправится и должен будет уйти. Все, что она делала для него, лечение, еда, ее любовь, приближали день их неизбежного расставания. Шаун не заговаривал с ней об этом. Он целыми днями лежал на своем матрасе и читал приносимые Гризельдой книги или погружался в бездумное ничегонеделание, обычно следующее за превышающим человеческие силы напряжением. Он должен был покинуть ее, но он знал, что на этот раз это будет расставание на какое-то время, а не полный разрыв. Его бессилие перед угрозой смерти и удачная развязка трагедии, преданность Гризельды и ее заботливый уход за ним заставили их забыть о своей гордости. Их чувства стали проще и яснее. Она была счастлива, что вернулась к нему. Шаун был счастлив, что она рядом и он может любить ее.

Как только он смог вставать, он стал с трудом переносить затворничество в каменной раковине. Темными ночами он выбирался наружу, накинув плащ с капюшоном, и устраивал себе непродолжительную прогулку по лесу. Останавливаясь, он с радостью смотрел на небо Ирландии, его вечно бегущие куда-то облака и звезды, то исчезающие за тучами, то появляющиеся вновь. Скоро он смог отложить костыли, заменив их на трость, которую Молли утащила у старика-кучера.

Однажды вечером он сидел на матрасе и наблюдал, как Гризельда, принесшая ему ужин, неловко возилась с перекладыванием бобов из горшка на тарелку. Он сказал:

— Ты трудишься, словно потомственная крестьянка!

— Вот именно! Можешь гордиться, что сделал меня своей рабыней! На, ешь! Бобы давно остыли, и они не слишком съедобны.

Отставив тарелку и став серьезным, он сказал:

— Я не хочу и никогда не захочу, чтобы ты стала рабыней или отказалась от чего-нибудь. Какая угодно ценность станет ничем, если она не отдана добровольно. Я говорю так в данный момент, но хочу, чтобы эту мысль мы помнили всю жизнь.

Она бросила на него взгляд сквозь полуопущенные ресницы, на которых играли блики от пламени свечи. У Шауна выросла бородка, придававшая ему облик юных нагих богов с греческих ваз, изображения которых она видела в книгах из библиотеки отца. Внизу их плоских животов помещалось что-то, напоминавшее небольшую запятую.

Она знала, что он говорит искренне и что он никогда не будет пытаться сделать ее похожей на женщину, соответствующую его представлениям. Он примет ее такой, какая она есть. Это свидетельствовало о его любви, но также и о его уме. Он понимал, что сохранить ее можно было только позволив ей оставаться свободной.

Внезапно почувствовав полный покой, она улыбнулась. Кончиками пальцев пробежала по бровям такого дорогого исхудавшего лица, по виску, по скулам, по уголку рта, по губам.

— Осторожней с бобами! — буркнул он.

Он взял тарелку и поставил ее на пол. Потом обнял Гризельду обеими руками и привлек к себе.

Сидя за письменным столом, сэр Джон читал письмо от Элен, которое принесла Джейн с остальной почтой. Первое письмо после ее отъезда. Он ждал, что оно придет раньше.

«Дорогой отец!

Мы с Амбруазом здоровы и чувствуем себя хорошо. У нас уютный дом, и из окон второго этажа можно увидеть дерево между двумя крышами. Мне кажется, что здесь дождь идет чаще, чем на Сент-Альбане. Амбруаз очень много работает, но я не могу помогать ему, потому что должна заниматься домом. У нас есть служанка, приходящая каждое утро. Это не очень опрятная женщина, и она все время трещит не умолкая. Ей не нравятся ирландцы. Я думаю, что позже, когда я лучше узнаю людей нашего квартала, я смогу ее уволить и найти другую. Мне немного не хватает нашей библиотеки. У Амбруаза тоже много книг, но вокруг них нет того света, как это было на острове. Мы живем на улице с солидными зажиточными домами, похожими друг на друга. Первое время, когда я выходила в город, мне никогда не удавалось сразу узнать наш дом. Но вообще-то, это очень просто, достаточно посмотреть на занавески на окнах.

Я буду рада узнать новости от всех вас. Может быть, мама соберется написать мне. Или напишете вы, если это не очень помешает вашим занятиям. Амбруаз просит меня передать вам привет. Я присоединяюсь к нему. Я люблю всех вас. Ваша далекая дочь.

Элен».

С каждой фразой сэр Джон чувствовал, как у него все сильнее сжимается сердце, а прочитав последние фразы, он тяжело вздохнул. Письмо было написано на верже, дорогой английской бумаге. Он сложил письмо вдвое и положил его на стол, после чего посмотрел на посетителя, ожидавшего в кресле.

— Прошу извинить меня. Это письмо от моей дочери Элен, она вышла замуж месяц назад, как вам известно.

— Надеюсь, у нее все хорошо, — сказал посетитель.

— Да, у нее все в порядке, благодарю вас. Теперь я готов выслушать вас.

Посетителем был господин Самюэль Колум, нотариус, невысокий мужчина с розовой физиономией, в строгом черном костюме. Лоб с залысинами, гладко выбритые щеки и подбородок. Оставленная вокруг лица бородка вместе с бакенбардами, соединявшимися с шевелюрой, создавали пушистый и как будто светившийся ореол. В самом его центре торчал короткий нос, на котором сидели поблескивавшие очки.

— Так вот, — начал господин Колум, — я попросил вас принять меня потому, что один из моих коллег задал вопрос, показавшийся мне несколько нескромным, и этот вопрос имеет отношение к вам.

— Ко мне?

— Да. Или, если точнее. В общем, он хотел узнать, каковы будут размеры приданого, которое вы собираетесь выделить вашей дочери Джейн.

— Джейн?.. Как?.. Ведь она еще ребенок!

— Возможно, его клиент считает иначе. Что касается меня, то я нахожу вашу дочь чудесной юной девушкой.

— Его клиент?.. Что за клиент?

— Разумеется, он не назвал его мне, но если учесть то, что я увидел во время замечательного бала, устроенного леди Августой, и который так трагически закончился. Я осмелился высказать предположение, и мой коллега не сказал, что я ошибаюсь. Думаю, что лицом, намеревающимся стать вашим зятем, может быть лорд Росс Баттерфорд.