Самураи. Подлинные истории и легенды - Хироаки Сато
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Мои слова, госпожа, вероятно, очень оскорбят вас, – начала Дзидзю. – Об этом следовало бы, услышав, сразу же забыть, но случилось то, что случилось, и я хотела бы узнать, что вы думаете.
Если вы сможете утешить его ненадолго, я думаю, будущее ваших детей будет обеспечено и, осмелюсь сказать, даже у тех из нас, у кого нет средств к существованию, будет на кого опереться. Если вы не станете встречаться с ним слишком часто, можно не бояться, что люди заметят это, как они склонны замечать сети, которые вытаскивают в бухте Акоги. Если все сделать незаметно, подобно тому, как капля росы падает на лист бамбука, у кого могут возникнуть подозрения?»
«Что же вы такое говорите!» – жена Такасада зарыдала, и было ясно, что впредь с ней заводить подобные разговоры бессмысленно.
Тем не менее, помня об обычае северных варваров, которые, говорят, складывают перед домом женщины, чьей любви добиваются, до тысячи палочек, Дзидзю продолжала приходить к жене Такасада каждый день и увещевать ее.
«Из-за вас я попала в беду, – говорила она с обидой, – из-за вас я оказалась в таком ужасном положении. Вы ничем не сможете помочь мне, даже если сжалитесь надо мной и будете раскаиваться в том, что сделали. Но что если предположить, будто господин Моронао – последний, кому вы служили, и послать ему в ответ хоть одно слово?»
Но все увещевания лишь еще больше угнетали жену Такасада. «Пожалуйста, не мучайте меня, ничего больше не говорите об этом, – говорила она в отчаянии. – Если я понравилась этому несчастному человеку, моя репутация уподобится “переменчивым волнам на берегу Такаси”»[129].
Дзидзю ничего не оставалось делать, как отправиться к Моронао и все рассказать. Но Моронао лишь воспылал еще более. Он решил написать ей, в надежде, что жена Такасада смягчится, если он будет настойчиво говорить о своих чувствах. Моронао вызвал известного каллиграфа, отшельника по имени Кэнко[130], и приказал ему описать чувства на тонкой, ярко-красной бумаге, столь сильно пропитанной фимиамом, что, казалось, прикоснись к ней рукой, и она затеплится. С нетерпением стал он ждать ответа. Гонец вернулся и доложил: «Господин, женщина взяла ваше письмо, но даже не открыла его и бросила в саду. Я не хотел, чтобы кто-нибудь увидел это, и потому привез его обратно».
Моронао был потрясен.
«Что ж, – сказал он, – оказывается, мастера кисти бесполезны. Впредь не пускайте монаха Кэнко на порог моего дома!»
Тут по каким-то делам случилось проезжать Якусидзи Дзиродзаэмону Кинъёси[131]. Моронао позвал его к себе и сказал с горькой усмешкой: «Эта женщина даже не удосужилась прочитать письмо, которое я послал ей. Она так возмутительно безразлична ко мне. Что бы вы предложили сделать?»
«Ни одно человеческое существо нельзя уподобить ни скале, ни дереву, – сказал Кинъёси. – Какова бы ни была эта женщина, я не могу представить, чтобы она не покорилась, если вы так жаждете ее. Почему бы не послать ей еще одно письмо и не посмотреть, что будет?»
Потом он написал письмо от имени Моронао, в котором было только стихотворение:
Вы возвратили письмо, но, помня,
что его касалась ваша рука,
Я не могу остановиться на одном.
Гонец немедленно повез письмо. Жена Такасада очень удивилась, покраснела и какое-то время стояла молча, держа письмо в рукаве. Посланник решил, что она смягчилась, и, подворачивая рукава, спросил: «Что же вы хотите ответить?»
Но жена Такасада, перед тем как войти в дом, сказала лишь: «Ночная рубашка, лежащая поверх одеяла».
Гонец спешно вернулся и рассказал, как было дело. Моронао выглядел довольным и раздумывал. Вскоре он вызвал Кинъёси.
«Гонец передал мне, что женщина сказала в ответ: “Ночная рубашка, лежащая поверх одеяла”. Что же она хотела этим подчеркнуть: чтобы я послал ей шелковое кимоно? Если так, то я велю послать ей любую одежду. Как вы думаете, она это имела в виду?»
«Нет, господин, – сказал Кинъёси. – Она не подразумевала ничего подобного. В “Син-кокин”, среди стихотворений о десяти заповедях, есть такое:
Ночная рубашка, лежащая поверх одеяла,
слишком тяжела
Не добавляй к своей жене чужую жену[132].
Я думаю, она намекала на это, говоря тем самым, что вы просите ее о том, чего она должна избегать».
Моронао был потрясен.
«О, почтенный, – сказал он, – вы – несравненный знаток не только пути лука и стрелы, но и пути поэзии. Позвольте преподнести вам подарок».
Затем он сам вынул меч, украшенный золотом, и подарил его Кинъёси. Счастье сопутствовало не Кэнко, а Кинъёси; колесо удачи повернулось, они поменялись местами.
Получив такой ответ, Моронао время от времени вызывал Дзидзю, порой угрожая ей с перекошенным от гнева лицом, порой уговаривая ее, наклонив голову: «Я всегда считал, что в нужный момент не колеблясь отдам жизнь за своего господина. Но сейчас я теряю ее из-за какой-то женщины, и очень сожалею об этом. Когда дни мои будут сочтены, уверяю вас, я возьму вас с собой, и мы вместе пересечем гору Смерти и реку Сандзу».
Дзидзю не знала, как с ним быть. Но потом ей вдруг пришло в голову, что, возможно, Моронао разочаруется в жене Такасада, если увидит ее лицо после купания и без грима. И тогда она сказала, утешая его: «Господин, потерпите еще немного. Пока “я не то чтобы не видел ее и не то чтобы видел[133]”, все мои слова будут бесполезны. Я собираюсь устроить так, чтобы вы взглянули на нее, хотя бы издалека».
Моронао улыбнулся про себя и стал ждать удобного случая, как будто это должно было вот-вот случиться. Как-то Дзидзю принесла новости: служанка жены Такасада пришла к ней, как было велено, и доложила: «Сегодня мой хозяин уедет, а госпожа будет принимать горячую ванну». Вечером, вслед за Дзидзю, Моронао прокрался в дом Такасада.
Он оказался в зале с двумя колоннами и стал вглядываться в просвет между перегородками. Женщина, казалось, только что вышла из горячей ванны. Раскрасневшаяся, подобно цветку, она играла краем прозрачной, как лед, рубашки с короткими рукавами, мягко облегавшей ее тело. Длинные влажные волосы красиво ниспадали на плечи. Чувствовался сильный запах ладана, который она зажгла, чтобы одежда пропиталась ароматом. Где же еще можно увидеть
