Наши звезды: звезда Полынь (журнальный вариант) - Вячеслав Рыбаков

– Ты тоже не понимаешь.

– Ты что, всем неприспособленным помощь и опора?

– Нет, - ответила Наташка. - Только самым хорошим.

– А Журанков что, тоже хороший?

– Очень, - тихо сказала Наташка, не глядя на Фомичева. Помолчала. - Я старательно так, с намеком пожаловалась вчера Алдошину… Мол, не задала Журанкову несколько важных вопросов, без ответов на них глава в книжке моей совершенно не пишется. И глазками на него наивно - бяк-бяк… Он возьми да и расколись: вы же завтра в Москву летите, попробуйте с Журанковым связаться. Мобильного у него до сих пор нет, не обзавелся гений, но чего-то он сейчас в Москву перескочил. Отрапортовал, что поселился в такой-то вот гостинице…

– Он же в Питер уезжал.

– Вот именно. Потому и тревожно. Что-то случилось. Даже Алдошин этого не понял.

– Ну, ты даешь… А ты уверена, что он тебя ждет?

– Уверена, что не ждет.

Фомичев помедлил, с новым интересом глядя Наташке в лицо. Она смотрела мимо.

– А прилично ли молодой красивой девушке самой так вот набиваться в гости к пожилому одинокому мужчине?

– Не говори ерунды, - резко ответила Наташка. Помолчала мгновение и сменила тему: - Какие у тебя самого-то планы?

– Ну, как… Сейчас перехвачу какой-нибудь еды - и попробую в ментовку заглянуть… Повыясняю, что им там уже известно обо всей этой круговерти, где наш Степушка пострадал.

– Бог в помощь, - сказала Наташка.

– А то, может, все ж таки поедим вместе, как подобает порядочным людям?

Видно было, что она колеблется.

– Почему-то мне кажется, что надо спешить.

– Ну, тогда я умолкаю, - с утрированным благоговением сказал Фомичев. - Женская интуиция - это свято. Созвонимся вечерком?

– Обязательно, - сказала Наташка.

Держать себя в руках с каждой секундой делалось все труднее. Тревога закипала, как чайник, - вот-вот повалит пар из носика, а крышка затрясется и гадко забренчит. Наташка знала себя. Она не умела предчувствовать ни погоду на завтра, ни за кого проголосуют, не выиграла ни в одну лотерею и вообще не играла никогда и ни во что, полагая нечистым искушать судьбу из-за пустяков и на пустяки транжирить тонкий, собачий нюх сердца - но еще смладу, когда провалился под лед и утонул дед, а она за полдня до телеграммы принялась ни с того ни с сего на стенку лезть от непонятной тревоги, она поняла, что таким вот предчувствиям лучше доверять. Хотя бы на всякий случай. Пусть потом окажется, что ерунда и бабья дурь. Пусть. Посмеемся, да и дело с концом.

А если окажется, что это не ерунда, то… То…

Ведь про чужих людей она ничего не чувствовала.

Значит, помимо прочего, окажется еще и вот что: она и сама не заметила, как душа ее насквозь проросла Журанковым, пропиталась им настолько, что он стал ей уж всяко не менее близок, чем любимый, просто обожаемый когда-то дедушка: добряк, весельчак, отшельник, пасечник… Тот с таежными пчелами разговаривал, как с людьми. А с людьми вел себя, как с пчелами…

По коридору гостиницы она почти бежала.

На ее осторожный - в общем-то, смущенный - стук никто не ответил. По всем статьям надо было разворачиваться и уходить. Может, спит человек. Может, душ принимает. Может, у него уже есть кто. Она, закусив губу и даже притопнув ногой от негодования на собственное непонятное упрямство, постучала громче. Нет ответа. Она осторожно нажала ручку двери. Дверь открылась.

Когда человек у себя в номере и хоть спит, хоть принимает душ, хоть принимает… кого-то… невероятно, чтобы он не закрылся изнутри.

Наташка шагнула и остановилась на пороге. Сердце скакало в груди так размашисто и высоко, что будто по глазным яблокам лупило изнутри; и оттого темнело в глазах.

– Константин Михайлович! - осторожно позвала она.

Тишина.

Она, тая дыхание, на цыпочках прокралась в номер. И даже притворила за собой дверь. Воровка, как есть воровка. В номере все было аккуратно и безмятежно, ни беспорядка, ни поспешно брошенных неуместных вещей… нет, неправда. Посреди пустынного, как полярная льдина, письменного стола в царственном одиночестве возлежал лист бумаги с размашистой надписью: “Борису Ильичу Алдошину”.

Наташка перевернула его, не колеблясь ни мгновения.

“Я обманул Вас. Просто я очень устал от нищеты. Все мои расчеты - блеф. И теперь мне совестно, страшно совестно. Я больше никогда никому из коллег не смогу смотреть в глаза. Простите. Журанков”.

– Константин Михайлович!! - отчаянно крикнула Наташка, озираясь.

Тишина.

А из-под двери в ванную сочился свет.

Дернув дверь на себя, Наташка не закричала лишь потому, что окаменела.

Погруженный в воду до самого подбородка, виновато втянув голову, из ванны на нее круглыми испуганными глазами смотрел Журанков. Это был взгляд ребенка, которого строгая мама поймала за игрой со спичками. Ну, ругай, ругай, раз уж застукала, я и сам знаю, что нельзя… Физик лежал голый и беспомощный: узкие плечи, поросшая редким волосом впалая грудь, худой, мохнатый понизу живот, панически сжавшийся членик и длинные мосластые ноги, которым, конечно, не хватило в ванной места, а потому колени, раскинутые в стороны, торчали высоко на воздух. Вода в ванной была розовой, и от погруженных в нее запястий Журанкова вальяжно, массивно отматывались, мало-помалу расходясь и бледнея, жирные красные ленты.

Наташка с трудом сглотнула.

Журанков безнадежно закрыл глаза.

У него опять не получилось. Он опять не смог того, что решил. Он так все складно сочинил, так досконально расчислил. Он написал прощальное письмо Алдошину, чтобы никто и помыслить не смог увязать его самоубийство с делами сына. Он решил не топиться - когда еще труп найдут, а надо, чтобы от Вовки отстали поскорей. Пока не началось необратимое. Он не запер дверь в номер, чтобы его обнаружили нынче же.

Он все продумал, как всегда, - так, что комар носу не подточит. И, как всегда, нелепая случайность, предсказать которую было не в силах человеческих, поломала весь его филигранный расчет. Ну кому могло прийти в голову, что женщина, которая теперь снилась ему каждую ночь, окажется в его номере через пять минут после того, как он отбросит лезвие?

Безнадежно…

Как всегда.

Он не открыл глаз, даже почувствовав ее руки у себя на плечах, и даже не попытался ей как-то помочь, когда она, надрываясь и то и дело выплескивая на пол, на себя, на ювелирно элегантное свое платье плюхающие кровавые волны, молча принялась выволакивать его из воды.

Опять не пролилась

Наташка долго не отвечала. Фомичев уже начал думать, что она либо спит, либо, наоборот, слишком увлеклась чем-то, неважно чем, чем-то очень важным, с этим самым Журанковым. Он уже хотел дать отбой.