Небо над бездной - Полина Дашкова

Зубов привез для него книгу из Зюльт-Оста, но забыл о ней и передал только перед отлетом в Вуду-Шамбальск. Дима начал читать, но не мог сосредоточиться. Присутствие Сони за стеной туманило голову. Свет не гас в спальне. Он тихо произнес:

– Спишь?

– Нет.

Через приоткрытую дверь было отлично слышно и оказалось, что так, не видя друг друга, разговаривать значительно легче.

– Соня, я давно хотел тебя спросить.

– Ну, спроси.

– Еще в Москве я нечаянно заглянул в твой мобильник. Пришла эсэмэска. Ты спала, я думал, вдруг что-то важное. Получилось нехорошо. Я удалил одно сообщение. Конечно, было бы разумней соврать, что я сделал это случайно.

– Что за сообщение?

– Сейчас скажу. То есть сначала я должен спросить. Кто такой Нолик?

– Старый школьный друг. Это его ты стер?

– Да.

– Зачем?

– Он написал, что любит тебя, постоянно о тебе думает. Он написал, а я удалил. И тебе ничего не сказал.

– Почему?

– Потому! Ладно, извини. Я очень раскаиваюсь. Ты можешь ему ответить завтра утром. Он, наверное, очень ждет.

– Ничего он не ждет. Он потом прислал еще три эсэмэски, в том же роде, и я ему давно ответила.

– Что? Конечно, это меня не касается, но все-таки, что ты ему ответила?

– Я ответила, что тоже его люблю.

– И давно?

– С четвертого класса.

– Ну, тогда я вас обоих поздравляю.

– С чем?

– С большим и прекрасным взаимным чувством. Прости, последний нескромный вопрос. Почему же вы в таком случае с этим Ноликом не поженились?

– Потому, что я его не люблю.

Дима встал с дивана, босиком прошел в прихожую, достал сигареты из кармана куртки, вернулся, закурил. Свет в спальне все так же горел, и было тихо.

– Соня, расскажи, кого ты любишь? – спросил он шепотом.

Она долго молчала, он решил, что заснула, не погасив света. Но услышал ее голос.

– Маму, дедушку, Федора Федоровича. Наверное, люблю Герду, дедушкину домоправительницу. Если бы она случайно не нашла на старой пристани шапку, которую сама для меня связала, никто никогда не узнал бы, что со мной случилось. Еще я очень любила папу. Его убил Бим, старый добрый друг нашей семьи, мой научный руководитель. Убил из-за паразита. Всю жизнь Бим пытался изобрести лекарство от старости. Но у него получались только яды. Вот одним из них он папу и отравил.

– Не вспоминай, не надо. Я знаю эту историю.

– Да, лучше не нужно вспоминать. Папы нет. Мама в Австралии. Дедушка в Германии. Федор Федорович в Москве.

– Я здесь, с тобой.

– Это твоя работа.

Свет погас. Дима докурил, немного еще постоял у приоткрытого окна, потом на цыпочках подошел к двери спальни, тихо прикрыл ее, отправился в кабинет, включил Сонин ноутбук.

Перед отлетом старик Агапкин предупредил его, что закачал туда много важных материалов.

– Объяснять долго. Прочитай, даже и без ее разрешения. Я тебе разрешил, этого достаточно. Когда вы окажетесь в степи, она может замкнуться, замолчать. Не стесняйся смотреть ее почту, слушать все ее разговоры, читать ее мысли. Ты должен знать все, что знает она, чувствовать, что она чувствует, иначе не справишься. Ты влюблен в Соню, потому я и потребовал, чтобы летел с ней именно ты. Мне важно, чтобы рядом был человек, которому она не безразлична. Но не теряй головы. Там будет так опасно, как ты даже представить не можешь. Оглянуться не успеешь, они сожрут Соню и тобой закусят.

Москва, 1922

– Вот что это? Что? Можете мне объяснить?

Дзержинский держал в руках предмет цилиндрической формы, отдаленно напоминающий кастрюлю среднего размера. В алюминиевые стенки были вделаны какие-то трубочки, проводки, краники.

– Насколько я понимаю, это шлем для чтения мыслей на расстоянии, – спокойно объяснил Бокий, – разве товарищ Гречко не приложил подробную инструкцию?

– Какую инструкцию? – Дзержинский поморщился. – Доносов страниц сто мне передали от вашего оракула вместе с этим агрегатом.

– Видимо, в качестве иллюстрации работы прибора, – тихо заметил Валя Редькин, – оракул хочет показать, как ему удается читать самые сокровенные мысли.

Дзержинский постучал ногтем по стенке агрегата, покрутил трубочки, краники, подергал проводки, тяжело вздохнул, узкими, красными от бессонницы глазами оглядел присутствующих.

– Сокровенные мысли. Валя, на вас, между прочим, тоже донос и на вас, Глеб. На весь спецотдел скопом, на каждого сотрудника в отдельности. Кстати, и на меня тут донос, даже два. О чем он думал, оракул ваш, когда отправлял мне это хозяйство?

Дзержинский поставил прибор на толстую картонную папку и подтолкнул через стол Бокию.

– Феликс, вы что, всю ночь читали? – спросил Бокий.

– Пролистал, надеялся найти хоть что-то дельное. Разумеется, не всю ночь, однако часа три убил.

– Лучше бы вы эти три часа поспали, – сказал Михаил Владимирович, – вы плохо выглядите.

– Отосплюсь на том свете, – мрачно проворчал Дзержинский. – На вас, Михаил Владимирович, тут тоже доносы имеются, на всю вашу семью, включая старую няньку и маленького внука. Но самые интересные, пылкие, можно сказать, высокохудожественные доносы на вашу дочь.

– Татьяна Михайловна – постоянная мишень для доносчиков, пишут, пишут на нее, все, кому не лень, – тихо, как бы размышляя вслух, заметил Бокий.

– Кому не лень, – усмехнулся Дзержинский, – на жену генерала Данилова грех не настрочить доносец.

– Феликс Эдмундович, они с восемнадцатого года не виделись и вестей никаких, – быстро произнес профессор, – а что, разве Павел стал генералом?

– О вашем зяте мы лучше говорить не будем! – Дзержинский раздраженно повысил голос и шлепнул ладонью по столу. – И сделайте милость, предупредите дочь, чтобы мнение свое о советской власти держала при себе, не болтала глупостей в университете, в госпитале!

– Феликс Эдмундович, я не понимаю, о чем речь, – ошеломленно пробормотал профессор. – Таня учится, работает, ей просто некогда болтать, и к новой власти она относится вполне лояльно, поверьте.

Железный Феликс повернулся к нему всем корпусом, тяжело уставился больными, красными, но чрезвычайно зоркими глазами.

– Михаил Владимирович, я очень надеюсь, что вы меня услышали. Мне бы не хотелось, чтобы разговор о вашей дочери возник опять в этом кабинете.

– Да, в самом деле, при чем тут Татьяна Михайловна? – воскликнул Валя. – В этом кабинете о ней совершенно не нужно говорить. Мы об оракуле беседовали, вот о нем давайте, о нем тут самое место!

– Да, оракул, – Дзержинский сдвинул белесые брови и постучал пальцами по столешнице, – с ним надо что-то решать. Это вопрос прежде всего к вам, Глеб. Он ваш протеже, вы за него отвечаете. В восемнадцатом он был хорош, когда читал лекции балтийским матросам о Шамбале, древней стране вечного коммунистического рая. Он увлекал их красивыми сказками, и это работало лучше любой политической агитации. Но теперь у нас двадцать второй. Оракул портит кастрюли и строчит доносы.

– А почему надо обязательно что-то решать? – Валя пожал плечами. – Не тратьте на него ваше драгоценное время, верните ему агрегат, не читайте всякой белиберды.

Дзержинский закурил, щурясь от дыма, взглянул на Валю.

– Не читать белиберды? А знаете, Валентин, тут, в этих бумагах, довольно большой процент правды. О вас, например, написано, что вы ни за что, никогда не согласитесь помогать нам. И вы действительно отказались. Ведь так, товарищ Редькин? Отказались?

– Разумеется, потому что это гадость, мерзость, любой порядочный человек на моем месте… – быстро, сквозь зубы, пробормотал Валя, и уши его запылали.

Михаил Владимирович громко закашлялся и под столом наступил ему на ногу. Бокий встал, как бы нечаянно грохнув стулом, и принялся насвистывать «Интернационал». Но Дзержинский все-таки услышал Валю, лицо его окаменело, глаза блеснули, он тихо и вежливо спросил:

– Как прикажете вас понимать, товарищ Редькин? В прошлый раз вы сослались на скверное самочувствие, а теперь вот выясняется, что это ваша принципиальная позиция? То есть наша работа, помощь нам для вас гадость? Мерзость?

– Феликс Эдмундович, позвольте, я объясню, – произнес профессор и еще раз наступил Вале на ногу. – Суть вашей просьбы заключается в том, чтобы Валентин участвовал в допросах подозреваемых, верно?

– Вам это откуда известно?

– Ниоткуда, – профессор пожал плечами, – догадаться несложно. Феликс Эдмундович, пожалуйста, выслушайте меня спокойно, без гнева. У Валентина уникальный дар. Тратить его на допросы все равно что забивать гвозди микроскопом. Во время каждого сеанса гипноза он теряет страшно много сил, он буквально тает, у него язык заплетается, никакой принципиальной позиции нет, Валя очень ослаб, у него расшатаны нервы, вы сами видите.

– Мы обеспечим ему усиленное питание и максимальный бытовой комфорт.

– Это, конечно, замечательно и в любом случае не помешает, но, боюсь, энергию, которую теряет Валя во время сеансов гипноза, компенсировать сливочным маслом невозможно. Да и не получится у него допрашивать. Ваши подозреваемые просто уснут, а заодно и следователи, и охрана.